Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Эрнест и его приятели считали себя гениями экономии, потому что могли обходиться столь малыми деньгами; а между тем, большая часть обитателей лабиринта сочли бы и половину того, что тратили они, богатством чрезвычайным; и так же вся та домашняя тирания, которую испытывал Эрнест, была, я не сомневаюсь, ничто по сравнению с тем, через что проходили они.

Некоторые из них возвышались после первого же экзамена, когда обнаруживалось, что они, скорее всего, станут красой колледжа; такие получали хорошую стипендию, позволявшую им жить в известном комфорте, и вливались в ряды наиболее усердных студентов из числа имевших более высокий социальный статус; но даже и этим, за редким исключением, лишь с трудом удавалось избавиться от неотёсанности, которую они принесли с собою в университет, и их происхождение долго ещё угадывалось в них, пока они не выбивались в преподаватели или консультанты. Я знавал несколько таких людей, добившихся высокого положения в мире политики или науки, а всё сохранявших налёт лабиринта и стипендии. Так вот, эти бедняки, не имевшие ничего привлекательного ни во внешности, ни в манере держаться, ни в поведении, неряшливые и до неописуемости дурно одевавшиеся, составляли отдельный класс со своим особым образом мыслей и поведения, не таким как у Эрнеста и его окружения, и именно в их среде главным образом и процветало симеонитство.

Назначенные судьбой для церкви (ибо тогда слова «священный сан» произносились редко), симеониты считали, что услышали очень громкий призыв к служению, и потому были готовы годами истязать себя, дабы к нему подготовиться, пройдя необходимые курсы богословия. Для большинства из них стать священнослужителем означало обрести социальное положение, от которого они сейчас были отгорожены непреодолимыми, как они сами хорошо понимали, барьерами. Поэтому для них рукоположение было средством, открывавшим простор их честолюбивым замыслам, занимавшим в их мыслях главное место, в отличие от Эрнеста, который воспринимал его как нечто такое, чему суждено некогда случиться, но о чём задумываться, как о смерти, пока нет нужды.

Их самой эффективной методикой подготовки были сходки друг у друга в общежитии на чай, молитву и прочие духовные упражнения. Под водительством нескольких известных консультантов они вели уроки в воскресных школах и не упускали случая, к месту и не к месту, давать духовные наставления всякому, кого им удавалось заполучить в слушатели.

Однако душа более зажиточных студентов не была благодатной почвой для семян, которые они старались посеять. То убогое бытовое благочестие, которым они пытались умастить свои увещевания, не вызывало в умах тех, на кого направлялось, ничего, кроме отвращения. Они распространяли свои трактаты и памфлеты, опуская их в почтовые ящики мирно спящих добрых людей, которые потом эти трактаты сжигали или подвергали ещё худшим надругательствам, а самих их встречали насмешками, что они, впрочем, воспринимали с гордостью — такова во все века доля истинных последователей Христа! Как часто на своих молитвенных собраниях они ссылались на отрывок из апостола Павла[180], где он советует новообращённым коринфянам обратить внимание на то, что они, коринфяне, по большей части не принадлежат к разряду интеллектуалов и людей благородного воспитания. Они с гордостью отмечали, что и сами не имеют чем гордиться в этом смысле, и, подобно апостолу Павлу, гордились тем, что во плоти им гордиться нечем.

У Эрнеста были знакомые в Св. Иоанне, и они рассказали ему о симеонитах и показали нескольких, когда те проходили по двору. Он ощутил в них какую-то негативную привлекательность; они были ему неприятны, но выбросить их из головы не получалось. Как-то раз он дошёл до того, что сочинил пародию на один из их памфлетов, распространяемых ими по ночам, и разнёс её по почтовым ящикам всех ведущих симеонитов. Предмет был «Личная гигиена»; он утверждал, что она сродни благочестию, но вопрошал, с какой стороны от последнего она стоит, и заканчивал призывом к симеонитам почаще пользоваться ванной. Я не стану хвалить моего героя за остроумие; его памфлет не назовёшь блестящим; я упоминаю о нём только для того, чтобы показать, что в то время Эрнест был чем-то вроде Савла и находил удовольствие в преследовании избранных — не то, как я уже говорил, чтобы он имел склонность к скептицизму; просто он, подобно фермерам в приходе своего отца, не вынося легкомысленного отношения к христианству, не собирался терпеть, чтобы к нему относились серьёзно. Друзья полагали, что его антипатия к симеонитам объясняется тем, что он — сын священника, который его изводил, о чём все знали; но больше похоже на правду то, что она проистекала из неосознанной к ним симпатии, приведшей его в конце концов, как в своё время и Павла, в стан тех, кого он презирал и ненавидел[181].

Глава XLVIII

Как-то раз, когда Эрнест был дома на каникулах, мать провела с ним небольшую беседу на тему о его грядущем служении церкви; инициатором был Теобальд, хотя сам от этой темы уклонялся. На сей раз дело происходило во время прогулки по саду, а не на диване — то место приберегали для особых случаев.

— Ты знаешь, мой милый, — сказала она, — что папа (в разговорах с Эрнестом она всегда называла Теобальда «папой») опасается, как бы ты не ринулся в служение церкви слепо, не осознав заранее всех трудностей, связанных с обязанностями священнослужителя. Он испытал их все на себе и на практике узнал, насколько они незначительны, если их не бояться, и он хочет, чтобы и ты прочувствовал их глубоко и по возможности сполна, прежде чем бесповоротно примешь обет, чтобы тебе никогда не пришлось пожалеть об этом шаге.

Эрнест дотоле и не слыхивал о каких бы то ни было трудностях и не без резона, но вяло осведомился об их природе.

— А это, мой милый, такой вопрос, — отвечала Кристина, — к которому я и подступиться не смогу, ни по натуре своей, ни по образованию. Я бы только внесла сумбур в твою душу, а наставить — нет, не смогла б. О нет! От таких вопросов женщинам лучше держаться подальше, да и мужчинам, я бы сказала, тоже, но папа хотел, чтобы я с тобой об этом поговорила, чтобы не вышло ошибки в будущем, вот я и поговорила. И вот ты теперь всё знаешь.

На этом разговор и закончился, во всяком случае, на данную тему, и Эрнест решил, что действительно знает всё. Ведь мама не сказала бы ему, что он знает всё, да ещё о предмете такого свойства, если бы он не знал; ну хорошо, особенно знать тут нечего; да, пожалуй, там есть какие-то трудности, но отец, уж он-то, во всяком случае, человек блестяще образованный и эрудит, и он, скорее всего, совершенно прав, так что беспокоиться об этих трудностях незачем. Разговор почти не оставил следа в его памяти, и лишь потом, много времени спустя, случайно о нём вспомнив, Эрнест понял, какую на нём продемонстрировали ловкость рук. Теобальд же с Кристиной остались вполне довольны тем, что исполнили свой долг, открыв сыну глаза на трудности, которые возникают, когда человек соглашается на всё, на что должен соглашаться священник. И с них довольно; теперь можно от души порадоваться, что, хотя они и раскрыли перед ним все эти трудности во всей полноте и прямоте, он не счёл их достаточно серьёзными. Не зря же они молились все эти годы, чтобы им сподобиться быть «по-настоящему честными и добросовестными».

— А теперь, дорогой, — сказала Кристина, расправившись со всеми трудностями, которые могут стоять на пути Эрнеста, — я бы хотела поговорить с тобой ещё об одном деле. Речь идёт о твоей сестре Шарлотте. Ты знаешь, как она умна, какой милой, доброй сестрой всегда была и всегда будет тебе и Джои. Как бы мне хотелось, дорогой Эрнест, чтобы у неё было больше шансов найти подходящего мужа, чем даёт наша деревня, и мне иногда кажется, что ты мог бы для неё делать и побольше.

Эрнест почувствовал раздражение — он слышал такое уже много раз, — но промолчал.

— Знаешь ли, милый, брат может так много сделать для сестры, если только хорошо постарается. Мать может очень немногое — собственно, это вряд ли материнская забота — выискивать молодых людей; это забота брата — найти сестре подходящего спутника жизни; единственное, что могу я — это сделать Бэттерсби как можно более привлекательным для любого из твоих друзей, кого ты пригласишь. И я не думаю, — она слегка вскинула голову, — чтобы тут у меня до сих пор что-нибудь было не в порядке.

Эрнест сказал, что уже несколько раз приглашал к себе друзей.

— Да, мой милый, но среди них нет, согласись, таких молодых людей, которые пришлись бы по вкусу Шарлотте. Право, должна признаться, я и сама немного огорчена, что ты выбрал в близкие друзья именно этих.

Эрнеста снова покоробило.

— Ты ни разу не привозил Фиггинса, когда был в Рафборо, а я бы сочла, что Фиггинс именно такого рода мальчик, какого тебе следовало бы пригласить к нам.