Каменный мешок - Арнальд Индридасон

27

Зима на Пригорке выдалась долгая, темная и холодная.

Мама все работала на Хуторе Туманного мыса, мальчики каждое утро отправлялись в школу. Грим снова устроился возить уголь — американская армия отказалась иметь с ним дело после тюрьмы. А там и базу закрыли, казармы разобрали и перевезли в Халогаланд, в Норвегию. На Пригорке остались только ограда с колючей проволокой да забетонированный плац. Увезли даже гигантскую пушку. Люди говорили, война подходит к концу. Немцы уже отступают из России, а скоро начнется большое наступление на Западном фронте.

Грим почти перестал обращать на маму внимание. Молчал целые дни напролет, а рот открывал только для того, чтобы изрыгать угрозы и ругательства. Они больше не спали в одной кровати — мама теперь спала у Симона, а Томаса Грим забрал к себе. Все, кроме Томаса, заметили, что мама располнела за зиму, пузо торчало вперед этаким воспоминанием о чудесном лете и одновременно страшным знаком грядущего. Ведь если Грим исполнит, что обещает…

Она старалась, как могла, лишь бы, кроме семьи, никто не догадался, что она в положении. Грим запретил ей даже думать о том, чтобы оставить ребенка. То и дело обещал задушить выблядка, как только тот родится. Говорил, мама родит еще одного умственно отсталого урода, как Миккелина, такого лучше сразу удавить. Блядская американская подстилка, твердил он ей день за днем. Но всю эту зиму не тронул маму и пальцем. Держал себя в руках и только все ходил кругами вокруг нее, словно хищник, поджидающий удобного момента, чтобы напасть на жертву.

Мама попыталась завести речь о разводе, Грим расхохотался ей в лицо. Людям же с Хутора Туманного мыса она не сказала ни слова, вела себя так, словно не беременна. Наверное, до последнего надеялась, что угрозы Грима — пустые слова, что, когда дойдет до дела, не хватит у него духу убить ребенка, а там он одумается, и признает его, и станет ему отцом, несмотря ни на что.

Но в конце концов отчаяние взяло свое, и мама решилась на крайние меры. Не для того, чтобы отомстить Гриму, хотя он этого заслужил, а для того, чтобы защитить себя и дитя, которое носила под сердцем.

Миккелина очень остро чувствовала, как день за днем растет напряжение между мамой и Гримом. А еще — как изменился Симон. От этого ей делалось еще страшнее. Симон всегда был очень к маме привязан, но теперь буквально не отпускал ее от себя ни на шаг — как только возвращался из школы, словно надевал себе на шею поводок и ходил за ней до самого вечера. С тех пор как холодным осенним утром Грим вернулся из тюрьмы, с Симоном что-то приключилось, не выдержали нервы. Теперь он старался держаться от отца как можно дальше. Беспокоился за маму все сильнее, с каждым днем дрожал за нее все больше. Миккелина то и дело слышала, как Симон разговаривает сам с собой, а иногда — как разговаривает с кем-то, кого вовсе нет и не может быть в их доме, с кем-то невидимым. Слышала, как он вслух говорит самому себе, что должен вмешаться и защитить маму и ее ребенка, которого ей сделал его друг Дейв. Что это его долг — защитить маму от Грима. Что это его долг — сделать так, чтобы ребенок выжил. Ему же больше не на кого рассчитывать, ведь дружище Дейв не вернется. Все угрозы Грима Симон воспринял всерьез. Он точно знал, убедил себя, что ребенку не жить, коли он не совладает с Гримом. Ведь Грим обязательно отберет его у мамы, и больше они его никогда не увидят. Грим уйдет с ребенком в горы, а вернется один.

Томас был по-прежнему молчалив, но чем короче становились дни, тем чаще Миккелина замечала, что и с младшим братом что-то не так. В первую же ночь Грим выгнал маму из спальни в кровать к Томасу — крошечную, она едва в ней помещалась, — а Томаса забрал к себе. Миккелина не знала, о чем Грим беседует с Томасом, но брат вскоре стал вести себя по-новому. Не хотел находиться с ней в одной комнате, вообще не желал ее видеть и даже Симона перестал к себе подпускать, а ведь братья всегда были лучшими друзьями. Мама пыталась как-то поговорить с Томасом, но тот отшатнулся от нее, повернулся спиной, в ярости топнул ногой и не сказал ни слова.

Однажды Миккелине удалось подслушать брата с отчимом.

— С Симоном что-то не так, — вещал Грим, — он стал какой-то не такой. У него с головой что-то, понимаешь? Чудной он стал, понял меня, сынок? Чудной, как твоя мамаша. Так ты знай держись от него подальше. Смотри, сынок, не делай, как он. А не то тоже станешь чудной, понял?

А однажды Миккелина услышала, как мама говорит с Гримом про ребенка — единственный раз, когда он соизволил выслушать, что она думает по этому поводу. Пузо уже нельзя было не заметить, Грим приказал ей оставить работу на Хуторе Туманного мыса.

— Все, я сказал. Ты бросаешь там работать. Скажешь, мол, нужно заняться семьей.

— Но ты можешь признать ребенка.

Грим заржал.

— Чего тебе стоит?

— Заткни свой поганый рот.

Миккелина заметила, что Симон тоже подслушивает.

— Тебе ничего не стоит заявить, что ребенок твой, — сказала мама таким тоном, словно пыталась с Гримом помириться.

— Даже думать забудь, — буркнул Грим.

— Никто же ничего не знает. И не надо никому ничего знать.

— Поздно, раньше надо было думать. Нытьем ты себе не поможешь. Надо было думать, когда он тебя еб.

— Я ведь могу и отдать ребенка на воспитание, — продолжила она осторожно. — Думаешь, я одна такая, в положении?

— О нет, — усмехнулся Грим, кивая, — все знают, эти янки переебли пол-Исландии! Да что с того? Как была ты блядь, так и осталась. А до других блядей мне дела нет.

— Тебе не нужно его даже видеть. Он родится, когда родится, и я отдам его на воспитание, и тебе не придется с ним жить.

— Все знают, что моя жена — американская подстилка, — сказал Грим. — Все знают, что ты блядовала с янки.

— Это ерунда, никто не знает, — отрезала она. — Никто. Никто не знал про нас с Дейвом.

— Интересно, а я-то как прознал? Ты мне, что ли, рассказала? Безмозглая тварь! Такие вещи не скроешь, люди все узнают.

— Верно, но откуда они узнают, что не ты отец ребенка? Этого-то им никак не узнать.

— А ну закрой рот, — рявкнул Грим. — Закрой рот, а не то…

И так они всю зиму ждали, чем дело кончится, положившись на волю судьбы. Ждали неизбежного и непоправимого.

Все началось с того, что Грим заболел.

Миккелина заглянула Эрленду в глаза:

— В ту зиму она начала давать ему яд.

— Яд? — переспросил Эрленд.

— Она не знала, что ей еще делать.

— И как это происходило?

— Помните историю со Скатертной хижиной[60] в Рейкьявике?

— Да, было дело, сестра отравила брата крысиным ядом. В начале века, кажется.

— Мама не собиралась его убивать. Она хотела только, чтобы он заболел и слег. А там она спокойно родит ребенка и спрячет его, а Грим и не заметит, а когда заметит, будет уже поздно. И так она сохранит ребенку жизнь. Женщина из Скатертной хижины собиралась брата убить, целые ложки яда подмешивала ему в кислую сыворотку и не очень-то пряталась, брат это даже видел, только не понял, в чем дело. А поскольку умер он не сразу — крысиный яд действует медленно, — то успел про это рассказать. А сестра заодно подливала ему еще самогона, чтобы забить запах и вкус яда. А как его вскрыли, то нашли в кишечнике фосфор — тогда все крысиные яды были на фосфоре. Мама хорошо знала эту историю, со всеми подробностями — тут ничего удивительного, в Рейкьявике не так часто случаются убийства, газетные статьи про дело Скатертной хижины вся столица учила назубок. Яд она добыла на Туманном мысу. Воровала понемногу и подкладывала ему в еду. Подкладывала совсем по чуть-чуть, чтобы он не заметил непривычного вкуса и запаха, ведь главное было ничем не возбудить подозрений. Поначалу она даже не держала яд дома, а каждый раз, возвращаясь с фермы, приносила щепотку с собой. Но когда совсем отяжелела и работу на хуторе пришлось бросить, принесла домой как-то целую банку и спрятала. Она представления не имела, подействует яд или нет, если его класть мало, и тогда решила подкладывать ему яд в еду каждый день — и спустя некоторое время он таки подействовал. Грим сильно ослабел, стал жаловаться, что у него болит то и это, очень уставал, его тошнило. Перестал ходить на работу. Только лежал в кровати и стонал.

— Неужели он ничего не заподозрил? — удивился Эрленд.

— Заподозрил под самый конец, да было уже поздно, — сказала Миккелина. — Он ведь врачей боялся, не доверял им. А мама, конечно, и не думала уговаривать его пойти подлечиться.

— А что с этой его фразой, уж они до Дейва доберутся или в этом роде? Что-то из этого вышло?

— Ровным счетом ничего, — ответила Миккелина. — Это он просто так сказал, чтобы маме сделать побольнее. Он же знал, что она его любила.

Миккелина продолжала рассказ дальше, а Эрленд и Элинборг сидели и слушали. Они сообщили ей, что большой скелет, найденный на Пригорке, принадлежит мужчине. Миккелина лишь покачала головой — если бы они не убежали вчера от нее как ошпаренные, не сказав ни слова, она бы сама им все объяснила, чей скелет и что к чему.