Октавиан Август. Крестный отец Европы. - Ричард Холланд

Он посетил пирамиды и разглядывал мумию Александра, но когда ему предложили осмотреть другие гробницы, Октавиан ответил, что пришел смотреть на царя, а не на мертвецов.

Октавиан сделал Египет вместе с его сокровищами своим личным владением, став тем самым для его жителей фараоном; правил он через префекта, и отчитывался этот префект не перед сенатом, а перед ним лично. Сенаторам не дозволялось ступать на древние земли без разрешения Октавиана, которого они старались и не спрашивать, чтобы не навлекать на себя лишних подозрений — зачем, мол, им это нужно? Египет имел слишком большое значение, и Октавиан не мог допустить, чтобы страна попала в руки какого-нибудь римского политика, обладающего военной властью. Все префекты были в лучшем случае из всаднического сословия, не выше.

Произведенные Антонием «Александрийские дарения», разумеется, объявили незаконными. Кирена и Кипр снова стали римскими провинциями. Ирод наконец-то получил назад свои бальзамовые рощи вместе с большей частью Палестины, которой раньше правила Клеопатра. Кроме того, он пригласил на службу в качестве помощника и дипломата Николая Дамасского, бывшего наставника детей Клеопатры. Позже Николай Дамасский написал биографию Октавиана.

Октавиан отправился через Левант в Сирию и провинцию Азию, где вернул на место некоторые произведения искусства, вывезенные Антонием. Еще ему удалось, к своему удовлетворению, казнить последнего из оставшихся в живых убийц Цезаря, в остальном ничем не примечательного Кассия из Пармы. Послам парфянского царя Фраата Октавиан оказал на удивление радушный прием, продемонстрировав таким образом свои намерения.

Перезимовав на греческом острове Самосе, где почти тремя годами раньше жил Антоний, Октавиан отправился домой через Коринф и морем мимо Акция. В Брундизии он заболел и остановился для поправки в Кампанье, где Вергилий читал ему «Георгики» — пасторальные стихи, проникнутые любовью к италийской природе и сельской простоте, любовью, которую Октавиан явно разделял. Укрепившись душой после тяжелого года на востоке, он въехал в Рим, где его встречали словно героя-полубога. По декрету сената жрецы должны были упоминать его в молитвах как спасителя отечества, а на всех пиршествах в его честь полагалось делать возлияния, словно Октавиан и вправду был богом.

В августе, названном так по его имени, Октавиан три дня подряд отмечал победы в Иллирике, при Акции и в Александрии, и впервые со времен основания республики магистраты шли не перед триумфальной колесницей, а позади. Дети Антония и Клеопатры — Александр Гелиос, Клеопатра Селена и маленький Птолемей Филадельф тоже принимали участие в триумфе — в качестве пленников. По свидетельствам античных историков, Октавия воспитывала их вместе с собственными детьми, но, к сожалению, о дальнейшей судьбе обоих мальчиков ничего не известно. Девочка впоследствии вышла замуж за мавританского царя Юбу.

Через несколько дней после тройного триумфа Октавиан продолжил выплачивать свой огромный долг Цезарю. Он посвятил ему храм божественного Юлия и открыл новое здание для сената — курию Юлия, строительство которой пятнадцать лет назад начал сам Цезарь. Позже Октавиан воздвиг возле своего дома на Палатине огромный храм Аполлона — бога, помогшего ему, как он полагал, победить Клеопатру. Сенат постановил запереть двери храма Януса в знак того, что в Риме наступил вечный мир. Это было не совсем так: в Испании и Галлии еще оставались неспокойные племена, зато кончилась череда кровавых гражданских войн, начавшихся двадцать лет назад, когда Цезарь пересек Рубикон.

Октавиан укрепил свою популярность среди простого народа, раздав денежные подарки за счет военной добычи и простив задолженности по налогам. Он привез в Рим столько денег, что ссудные проценты уменьшились в столице на две трети.

Будучи уверенным в полной победе, Октавиан не ждал, пока Антоний и Клеопатра лишатся власти; он заранее обдумывал, как будет править оказавшейся в его руках огромной державой. За сто лет, минувших с убийства Тиберия Гракха до поражения Антония, Римская республика превратилась из системы ежегодно избираемых магистратов, контролируемых сенатом, в кровавую арену, где сражались за власть политики и полководцы. Марий и Сулла, Помпей и Цезарь, Антоний и Октавиан — все они поочередно подгоняли закон под собственные сиюминутные цели. Один только Сулла пытался создать постоянное законодательство, но его попытка повернуть стрелки часов вспять ради аристократического меньшинства была обречена на провал.

Самое выгодное положение для установления новых порядков, соответствующих потребностям государства, было у Цезаря, однако его планируемое перед самой смертью вторжение в Парфию ясно показывает: он не понимал, что ситуация требует укрепления власти в мирных условиях, а отнюдь не рискованных военных предприятий.

Антоний, имевший больше общего с Помпеем, чем с Цезарем, поначалу выступил как миротворец, зато потом оказался драчливее любого из них. Победи Антоний в гражданской войне, он бы видел в Риме и всей державе лишь площадку для дальнейшего взлета и, вне всяких сомнений, повел бы против парфян еще большее войско, чтобы смыть нанесенное ему оскорбление.

Совсем иные мотивы двигали Октавианом, когда он обдумывал шансы, принесенные ему Фортуной и его собственными усилиями. В отличие от Антония, которого он наверняка заклеймил не только как тщеславного и самовлюбленного неудачника, но и небрежного и неумелого полководца, Октавиан знал, что делает. Его не интересовали ребяческие мечты о лаврах Александра Македонского, отважного завоевателя далеких царств. Он и без войны заставит парфян уважать себя и бояться. И он все же затмит Александра, ибо правит более могучей империей, правит твердой, но милостивой рукой, как благодетель для подданных.

Для достижения цели Октавиану нужно было применить к разлагающемуся телу республики как косметические, так и хирургические средства и замаскировать собственную абсолютную власть, держащуюся непосредственно на военной силе. Под конец жизни Октавиан напишет в «Rex Gestae»: «В шестое и седьмое мои консульства, после того как я погасил гражданскую войну, с общего согласия получил верховную власть, я передал республику из своей власти на усмотрение сената и народа римского. За это достохвальное деяние постановлением сената меня объявили Августом, и двери моего дома увили лаврами и украсили гражданским венком. В курии Юлия поставлен был золотой щит с надписью, что он дан мне сенатом и народом за храбрость, милосердие, справедливость и благочестие. С тех пор я превосходил авторитетом всех, хотя власти имел не больше, чем мои коллеги по должности».

Это замечательное высказывание, которое современному читателю покажется верхом бахвальства, нельзя принимать за чистую монету. Можно обосновать его с помощью юридических приемов, но основополагающее утверждение в нем — ложь настолько вопиющая, что и сказать нельзя. Октавиан не выпускал республику из своей власти. Он всегда крепко за нее держался. Все, что он сделал, — позволил нескольким сенаторам вести текущие государственные дела, которыми не успевал заниматься сам. А тем из сенаторов, кто ему не нравился, он и того не доверял.

Именно в тот период мы читаем меж строк у древних историков истинный портрет зрелого Октавиана — Отца Рима: открытый и прямой на людях, зловеще-любезный при личных встречах, он манипулирует людьми с помощью обещаний и скрытых угроз, добиваясь, чтобы все происходило так, как угодно ему. Помимо войск, благодаря которым он может расправиться с кем угодно, Октавиан имеет еще и огромные такт и терпение и настоящий auctoritas. Он понимает психологию честолюбцев и не жалеет усилий, чтобы привлечь их на свою сторону. Теперь, когда у него не осталось серьезных соперников, он может позволить себе неспешно отбирать тех, кто в частной беседе дает на его зондирующие вопросы нужные ответы, — или же навсегда перечеркивать карьеру (если не хуже того) тех, кто отвечает неправильно.

Некоторые сенаторы еще питали иллюзии и считали, что могут отклоняться с указанного им пути. Один за другим они встречались с Октавианом и смотрели ему в глаза, больше похожие, по словам Плиния, на глаза лошади, чем человека, и делали выбор: либо принять его условия и занимать подобающее магистратам положение в обществе, либо отказаться — и прозябать на малой должности, а потом и вовсе уйти с государственной службы. Из многих кандидатов Октавиан тщательно выбирал столько, сколько нужно было Риму; он явно обладал способностями находить людей полезных как лично для него, так и для страны.

Однако все действия Октавиана считались бы преступными, если бы он и вправду восстановил республику и ее законы. Именно преступные действия так помогли ему в самом начале карьеры, именно они в первую очередь позволили ему уничтожить республику. И теперь, когда Октавиан сам стал создавать и толковать законы и не мог предстать перед судом, он с негодованием отверг бы любые предположения, что он является чем-то иным, чем primus inter pares («первый среди равных»), или пользуется незаконной властью. Не имей он абсолютной поддержки войск, его давным-давно оттолкнули бы в сторону: лишили бы всех постов и сослали — опозоренного и разоренного, — а может, даже удавили бы в тюрьме или засекли до смерти как врага общества.