Крузо - Лутц Зайлер

Пятнадцать минут до гавани. В любом случае надо учитывать, что они охраняют корабли. Сперва он спрятался за остатками портового нужника, заколоченного барака давно минувших времен. Задвинул сумку в кусты и сел на нее. Теперь центром поражения был он сам, только он сам.

Вскоре рассвело, прибыли первые пассажиры. Ранним паромом пользовались только местные, люди, работавшие на материке или собиравшиеся за покупками. Здоровались с капитаном, ведь как-никак знали его. Эд завидовал той сдержанности, с какой островитяне общались между собой, – почти ни слова, только жесты. Короткий кивок, непонятный оборот речи, выражение протеста против несметного количества чужаков и нашествия их трескучей болтовни, этой в корне чуждой северу какофонии, что каждое лето захлестывала остров. Граница, установленная и для сезов с их бесконечными рассуждениями об острове, море и жизни. Местных жителей узнавали сразу, даже на переполненных паромах. Они казались совершенно невосприимчивыми к шуму и гаму вокруг, будто полностью герметизировали свое бытие, будто вакцинированы и навсегда защищены от мерзкого существа под названием отдыхающий. Миры не смешивались. Лишь кто-нибудь вроде Крузо мог вращаться в обеих сферах… Арестован, подумал Эд. Не скоро, если вообще. Торгелов.

К парому подтащили короткие сходни, дощатые, с перилами из железной трубы. Эд встал на ноги, ремень сумки врезался в плечо, и вот тут-то он увидел их. Буфетную пару. С тележкой, полной багажа. Он еще сомневался, что-то в их поведении казалось незнакомым, они будто старались быть другими – а может, и были на самом деле? Эд помедлил. Снова затолкал сумку в кусты и сделал крюк – назад, на дорогу в сторону гавани.

Супруги-буфетчики. Две секунды радости. Вот так, неожиданно встретив знакомого, от удивления приветствуешь его сердечнее, чем уместно. Уже в следующий миг лицо Каролы замкнулось; Рик напряженно смотрел на паром.

Эд поспешно объяснил, что просто хотел забрать в гавани отшельницкую тележку – для перевозки хлеба. При этом его взгляд упал на тележку с багажом и красной лаковой надписью «У отшельника», и его ложь тоже повисла в пространстве, словно покрытая красным лаком.

– Ладно, подожди, – сказала Карола и со свойственной ей энергией принялась выгружать багаж.

– Нет-нет, есть же и другие тележки, там, на площадке, – торопливо сказал Эд, кровь бросилась ему в лицо, но потом – а что еще делать? – стал помогать с разгрузкой. А под конец, словно только затем и явился, помог разместить вещи на носу парома. Щель между пирсом и бортом, страх подъемного моста. Минута доверительности миновала. Никаких куда. Одно из посланий или загадка венгерской границы? Спросить невозможно.

Багаж – это было всё. В одной сумке звякали бутылки, из другой торчал ночник, обклеенный ракушками и обломками янтаря. Что-то большое, необозримое сдвинулось с места. И все еще сдвигалось, неудержимо, неуклонно, словно они – часть дрейфа на огромных льдинах (глубинное, ребяческое чувство), и, когда буфетчики прошли по подъемному мосту, а на пароме заработали машины и сталь судового корпуса завибрировала, они уже были далеко друг от друга, дальше, чем на разных континентах.

Завыла судовая сирена, и появился сумасшедший парнишка; он дирижировал отходом парома. Корма медленно отделилась от набережной, отошла в акваторию. Парнишка крутил правой рукой, как мельницей, – и корпус повернул, лег на курс. С глухим рокотом паром двинулся в путь. Эд вдыхал дизельный выхлоп, иссиня-черную отраву, от которой саднило в носу.

Губы Каролы сжаты в ниточку, словно она решила не говорить больше ни слова. Ни об «Отшельнике», ни об их заговорщицкой общности, для которой эта пара была как родители. Вероятно, она не доверяла ему, даже наверняка не доверяла. Что ей прикажете думать о его внезапном появлении в гавани. За хлебом пришел, хотя каждое утро в эту пору сидел в подвале, топил печь. За хлебом пришел, хотя пекарь Кастен выпечет буханки не раньше восьми… Только теперь Эд заметил слезы, и наконец рот Каролы открылся. Взревел дизель, и он всего-навсего увидел шевеление ее губ.

Не сводя с нее глаз, Эд поднял руку, недоверчиво, неуверенно. Нечаянно он очутился не на той стороне прощания.

– Когда же еще, Эд.

Она это сказала?

Да, несомненно.

Или все-таки что-то другое?

«Ведь правда было хорошо, Эд», или «Обороняйся помягче, Эд», или «Кого хочешь, Эд».

Обороняйся помягче. При этом она жестом указала на Эда, будто хотела погладить его, а потом будто хотела погладить и Дорнбуш, возвышенность, и наконец весь остров. Погладить нежнейшим образом, возможным на таком расстоянии. Некоторое время они с Риком стояли у леера, потом исчезли.

Эд еще не мог поверить, что они уехали. А совсем уж невыносимо – кем они его посчитали. Предательство со всех сторон. Буфетная стойка без этой пары.

Мимо шагали толпы туристов-однодневок. Отправление второго и третьего парома, без Эда. Кучер Мэкки и его конь-топтыгин, вопросительно на него смотревший. Сумасшедший парнишка с разинутым ртом. Он сидел на пластиковом стуле у края набережной, нога на ногу, полуотвернувшись от воды, будто в приступе внезапного отвращения. А вообще-то все дело было в ветре, он наклонил голову, чтобы ветер задувал прямо в рот, хрюкал и вопил в ветер, как чайки или младенцы, долго и протяжно. Мимоходом Эд обнаружил, что он вовсе не парнишка, не ребенок, давным-давно. Лицо было старое.

Поскольку смущение не отступало, он по-прежнему делал вид, что пришел за хлебом. Вытащил из кустов сумку, бросил ее в тележку. Слишком поздно вспомнил о бутылке – «синяя отрава», ничего, цела. Он открутил крышку, прислушиваясь к легким щелчкам. Отпил и услыхал свист, откуда-то.

Дверь «Хиттима» была обшита фанерой. Он спросил себя, уж не сломалась ли она в бою. И как они с Рене проделали оттуда долгий путь к акватории гавани; он не помнил. Огляделся, словно могли сохраниться какие-то следы. Словно мороженщик мог выйти из-за каштана, стоящего на полдороге между «Хиттимом» и гаванью, единственного дерева в округе. Мне жаль, но ты ведь знаешь… Пучок волос в руке.

За стойкой «Островного бара» Эд различил фигуру Сантьяго; опустил глаза, обошел песчаную выбоину и прошел мимо. В витрине гауптмановского дома горел свет, хотя солнце стояло уже высоко. Вместо стихотворения Гауптмана за стеклом висело объявление о лекции писателя Райнера Кирша; он представит свою новую книгу. Голубизна акварели Иво Гауптмана выцвела, кнопки заржавели. По какой-то причине Эд ощутил близость к художнику Иво Гауптману, может, просто потому, что тот сумел быть сыном.

Тележку Эд оставил возле дороги и некоторое время шел на север по кельнерскому пляжу, где в эту пору было совершенно безлюдно. Перелез через проволоку, которая разделяла пляж и дюну, защищающую от паводков. Через несколько метров упал в песок и заснул. Снова увидел руку, благословившую его, за первым завтраком. Потом руку Лёша на своем плече.

Когда он проснулся, солнце светило в лицо; он чувствовал, как раны заживают. Вытащил из кармана бутылку, глотнул и опять заснул. Снился ему сон о верблюде, тот, с каким он уезжал. Проснувшись второй раз, он увидел «Отшельник», ковчег. Недоставало Рене, Кавалло, Моники, Каролы, Рика, Крузо и его самого, больше половины команды. Он выпил, съел луковицу, которую прихватил с собой на дорожку, и два ломтя серого хлеба. Закрученные ветром верхушки песчаного камыша выписывали в песке аккуратные круги. К тому же прибой, тихий, немолчный рокот, теплым защитным коконом укутавший Эдовы мысли.

Потом он услышал. Впервые. Внутри его самого жил звук. Собственный звук, почти собственная его судьба. Надо только последовать за ним: две недели до конца каникул, четыре недели до конца основного сезона, подумал Эд и опять закрыл глаза, но лишь на секунду-другую.

Кровь выступит потом

Так называемая каприйская тропа проходила рядом с кромкой обрыва. Ее так плотно обступали деревья и кусты, что вид на море открывался лишь изредка. Эд вдыхал запах леса, вступивший с шумом моря в трепетную, как бы азиатскую связь. Перед уступами сосновых корней скопились длинные коврики еловой хвои, повторявшие каждый его шаг, мягко, упруго, словно ходьба – чистая благодать и дорога домой давно приготовлена: да, я иду, буду на месте, в судомойне и у печи, судомой и истопник, а если хватит расторопности, сумею отчасти и за стойкой пособить, например с лимонадом, с сельтерской. Остальным придется заниматься Рембо и Крису, кофе, возможно, возьмет на себя Рольф. Окошко с мороженым останется на замке, и невелика потеря.

Тяжесть сумки он почти не чувствовал. Горизонт белый, будто смазанный. На переднем плане очертания патрульного катера; чем отчетливее он проступал из тумана, тем невероятнее казалось Эду все то, что он планировал еще утром. Условие, которое нельзя было высказывать вслух, – теперь он его исполнил. Его дом в «Отшельнике», и больше нигде.