Крузо - Лутц Зайлер

Профессор замолчал. Вероятно, был в шоке. Судя по всему, ждал Эда или кого-нибудь еще. На нем была черная куртка и коричневые вытянутые на коленях вельветовые брюки. Такое впечатление, будто он недавно работал в саду. Лица его Эд разглядеть не мог, только короткие серебристые волосы.

– Каждое лето оба строили песчаный замок, внизу, на нынешнем кельнерском пляже, украшали его надписями из черных камешков, гальки и базальта, этакая мозаика, они выкладывали ее дни напролет, подлинное произведение искусства. Там были их даты рождения и имена, Соня и Алеша – Алеша от Алексей, так его называла мать.

– Артистка.

– Они были на пляже. И Алеша видел, как сестра пошла к воде, но наверняка не больше. Останься пока здесь и жди, не сходя с места, вот так она ему сказала. Чтобы он пока ждал ее, в песчаном замке. И все. Позднее он рассказал нам об этом, сквозь слезы. Он ждал, но она не вернулась. И в сущности, так и продолжается до сих пор – он не уходит, ждет ее. Если вы понимаете, что я имею в виду. – Роммштедт наклонился вперед, и Эд увидел тонкие кустики седых волос, торчавшие из его ушей; словно слух протягивал в темноту свои щупальца.

– Лёш никогда об этом не говорил.

– Знаю. Лёш от Алеша, да? Лёш и Эд, двое друзей.

Эд спрашивал себя, говорил ли Крузо о нем, упоминал ли его в своих рассказах – Эд, как «э-э», пустяк, не более чем заполнение пауз.

– После смерти матери зять передал нам детей под опеку. Они были неразлучны. Но в общем-то даже больше. Они были созданы друг для друга, вся их тяжкая история, их беда предназначила их друг для друга. Они не могли друг без друга обойтись.

Эд прислонился к письменному столу Крузо, на котором стояло несколько книг. Судя по следам в пыли, больше половины книг отсутствовало. Среди оставшихся он разглядел Бенно Плудру, «Лютт Маттен и белая ракушка». Вдобавок Камю, «Чума», коричневый томик издательства «Реклам». Ничего запрещенного, ни одной западной книги.

– Странным образом, – продолжал профессор, – в день ее исчезновения в море патрулировали два-три серых, недалеко от берега, ближе, чем всегда, во всяком случае, на удивление близко, как позднее говорили островитяне. Вообще-то никто не обращает внимания на серых. Обычное зрелище, их как бы и не видно. Со временем перестаешь в конце концов и границу воспринимать.

В Башне царила тишина. Пламя свечи трепетало, и кресло профессора удалялось, медленно, как бы дрейфовало прочь, в Ничто.

– Мы с трудом увели Алешу из его песчаного замка. Он стоял там и дрожал как осиновый лист. Ночью он убежал на пляж, на то же место. Там по-прежнему стояли на якоре серые с их огнями. Он кричал, пришлось нам унести его. Он вырывался, и в конце концов не осталось другого выхода, кроме как связать его по рукам и ногам. Мы посадили его в тележку и повезли домой, через пол-острова. Всю дорогу он кричал и плакал, думаю, поголовно все видели нас тогда.

– А кто это – серые?

– Патрульные катера. Погранрота. Я думал, вы знаете. С тех пор Алеша вел что-то вроде вахтенного журнала. Пока они не явились вновь и не конфисковали все, мы не понимали, что он, собственно, делал, но мне бы и в голову не пришло читать его дневник. С нами он почти не разговаривал, с отцом, генералом, когда тот нас навещал, еще меньше. По-моему, он его ненавидел, да и нас тоже, после того как мы увезли его с пляжа, вроде как багаж. Вы уж извините, пожалуйста, я ведь никак не могу знать, что Алеша, то есть Лёш, вам рассказывал… ну, об этих вещах. То есть о своей сестре.

– У меня есть фото, там…

– Фото Сони! – перебил профессор. – Это хорошо, очень хорошо. Отлично. – Он удивился, но пытался скрыть удивление. – Так или иначе. Семь лет подряд он записывал каждое их передвижение, береговая охрана, канонерки, тральщики, каждый маневр. Тип, время, курс корабля и были ли на них огни, какие огни, какого цвета. Нас несколько раз спрашивали, почему он каждый зеленый огонь обводил особым кружком. Они так до конца и не сумели разобраться. Сейчас я уверен, что он видел в этом знак – Соня подавала ему знак. Он верил в зеленый огонь.

Эд размышлял о вопросе Лёша. Видел ли он Соню, «там, в море».

– Конечно, его осудили. Подозрение в нарушении границы, незаконное бегство из республики, измена родине, как ни назови; в тот год ему сравнялось семнадцать. Один сказал, что мы-де воспитали нарушителей границы. С их точки зрения, именно мы и нарушаем, травмируем кожу родины, раним ее чувствительное тело. Мы – дурная кровь, гнойник, который вдруг прорывается.

Эд спросил себя, стоит ли рассказать профессору об окружном санинспекторе, но кошка медленно покачала головой. Продолжительное и странно приятное отрицание, которое совершенно пленило Эда. Он вспомнил о Мэтью. Раны ныли, и он бы с удовольствием немедля уснул.

– Я сделал несколько открытий, в области радиофизики, как вы, наверно, знаете, а может, даже чувствуете, если можно так выразиться. После ареста нашего приемного сына все кончилось. Все эксперименты были прекращены, а моих сотрудников перевели в Берлин. Аппаратура пока здесь, уход за ней хороший. Изредка случай вроде вашего, тогда я включаю свои приборы, впрочем, вы были особым пациентом, господин Бендлер, большим вздохом Господа, с позволения сказать.

Роммштедт тихонько рассмеялся.

В огорчении профессора сквозил черный-пречерный оттенок, и Эд решил это учесть.

– Что случилось с дневниками?

Вопрос казался глупым и излишним.

– Алеша попал в исправительно-трудовую колонию, в Торгелов. Собственно, это тюрьма, при нацистах там сидели дезертиры. Через полгода его выпустили, сравнительно быстро. Не у каждого ведь отец – генерал. Да и мы кое-что предприняли, но это к делу не относится. Они говорили, ему нужно зарекомендовать себя в социалистическом производстве и так далее. Как ни странно, он сам предложил «Отшельник». Еще ребенком часто там бывал, сезонники его любили. Временами он там помогал, собирал стаканы, вытирал столы, тогда его угощали мороженым или лимонадом. Он проводил там массу времени, был для них талисманом, и очень многие знали его историю. С тех пор, впрочем, никого уже не осталось. Хорошие люди, разлетелись по свету. Пусть так. В общем, ему предложили учебу, на специалиста-гастронома. Но Алеша отказался, решил идти в судомойню, как неквалифицированный работник. В конце концов они согласились. Думаю, видели в этом своего рода наказание, в «Отшельнике» – трудовой лагерь, в судомойне – исправительные работы, временно. Это, мол, выбьет ему дурь из головы, хорошее начало, чтобы позднее, глядишь, стать кем-нибудь, уважаемым членом общества. «Я ручаюсь за свою продукцию» – в таком вот роде. С нынешней точки зрения идея совершенно абсурдная. Но в то время здесь еще было по-другому, остров был другим. Существовало общество по ту сторону общества, существовали сезонники, конечно, но не теперешняя каста и ее делишки, ведь кое-что попросту безвкусица, верно?

– Я в этом почти не участвовал, до сих пор.

– Вы ни разу не провели ночь на буддистском дереве?

– Лёш считает, это необязательно.

– Необязательно, очень хорошо! Десять лет этот умник сидит в судомойне, голова в тумане, руки размякли, а продукции нет – это необязательно, а?

Кошка потерлась большой круглой головой о ляжки профессора. На сей раз она кивнула, гипнотически кивнула.

– Зимой я официально зачислю его на должность завхоза Радиологической станции. Абсурд, конечно, если вспомнить, что после возвращения из Торгелова он отказывается входить в главное здание. Как раз в ту пору и обосновался в этом кирпичном сооружении, в старой трансформаторной, еще до нас здесь был временный склад для лабораторных отходов; он называет его Башней. Зимой тут царит ледяная стужа, но Алеше она не мешает, здесь его крепость. Он сидит за подзорной трубой, пишет, вынашивает какие-то планы.

– Некоторые люди утверждают, что видели Соню в тот день, на улице, в деревне.

– На острове много чего болтают, мой юный друг. Об исчезновении Сони ходит два десятка разных слухов, и за каждую долгую зиму прибавляется еще один. Не забывайте, Алеша успел приобрести здесь большую известность, пожалуй, он самый знаменитый человек на острове. После Торгелова он вдруг принялся разговаривать со всякими-разными людьми. Что-то он оттуда привез, и это что-то по-прежнему его подстегивает. С нами он разговаривает, только когда дело идет о спальных местах в главном здании, о нелегальных квартирах для бедолаг, которые приезжают на остров, как говорится, голые-босые, в багаже лишь тоска о просторе и дали, с каждым годом их все больше… Пусть так. И он, разумеется, желает только добра. А они его используют, поголовно все! Тем не менее он пытается привлечь каждого из этих пропойц-сезов в…

– …организацию по спасению потерпевших крушение, по их просветлению и…

– Господи, да-да, это его идеи – бесприютные, потерпевшие крушение, освященные места и все такое. В пиратов и потерпевших кораблекрушение Алеша еще ребенком играл, невзирая ни на что. Возможно… простите, пожалуйста… возможно, вам бы стоило быть чуть внимательнее, чуть точнее в своих наблюдениях и чуть осторожнее в выводах.