Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский

– Да, господин, – сразу согласилась Бригитт.

Думал он, что на этом все и закончится, да какое там!

– Отчего же вы вино подаете к столу неразбавленное? – тут же продолжала мать Амелия.

– Вино я пью неразбавленное, – ответил кавалер.

– А супруге вашей теперь неразбавленное пить нельзя. Даже пиво ей такое нельзя. – Монахиня с отвращением заглянула в кувшин. – Вон какое оно у вас черное да крепкое. Пиво ей нужно светлое.

– Госпожа Ланге, велите госпоже Эшбахт отныне вино подавать разбавленное, а пиво для нее брать в трактире, оно там как раз для беременных, почти вода, – чтобы не спорить с противной бабой, сказал Волков. Сам же наливал себе этого черного крепкого пива, о котором говорила монахиня.

– Как пожелаете, господин, – отвечала госпожа Ланге.

При этом разговоре сама Элеонора Августа была тиха и кротка, звука не проронила, кушала себе еду скоромную и только поглядывала на разговаривающих. Но Волков уже почувствовал, что с монахиней они сразу общий язык нашли.

А тут, как будто специально, в обеденную залу бочком-бочком, чтобы особо не беспокоить господ, влез тот солдат, что подвизался кучером у Бригитт, и сказал тихонечко:

– Госпожа, коней думаю чистить, сегодня никуда больше не поедете?

Ей бы встать, вывести дурака из залы да дать ему оплеух, чтобы впредь знал, когда можно господ беспокоить. А Бригитт лишь отвечала:

– Чисть, никуда сегодня не поеду.

– Я тогда и карету вашу помою, – отозвался кучер.

Тут Элеонора Августа, что сидела птичкой райской, встрепенулась, перестала есть и спросила у него:

– Какую еще карету ты мыть надумал? Мою? Так у меня есть кучер, он сам ее помоет.

– Нет, не вашу, госпожа, зачем же мне вашу мыть, – пояснил кучер Бригитт. – Карету госпожи Ланге.

– Карету госпожи Ланге? – Элеонора Августа бросила нож на стол. – Карету госпожи Ланге?!

Она посмотрела на Волкова так пристально, что он не решился поднять головы. Так и сидел, уставившись в тарелку. Не дождавшись ответа ни от него, ни от Бригитт, Элеонора Августа вскочила и скорым шагом направилась прочь из залы, за ней последовал кучер Бригитт, бормоча:

– Вашу-то карету ваш кучер помыл уже, я ж про карету госпожи Ланге говорю.

Конечно, Волков, когда дарил карету Бригитт, понимал, что жене это придется не по вкусу, тем не менее надеялся, что она переживет это спокойно. Но по вою, что донесся из прихожей, понял, что ошибся.

Госпожа Эшбахт влетела в столовую залу, указывая пальцем в окно, на улицу.

– Вы эту карету подарили вот этой вот… женщине?

– Госпожа моя, вам я подарил соболей, мало у кого есть такие соболя.

– К дьяволу ваших соболей! – закричала жена так звонко и зло, что монахиня поморщилась, а с кухни стали опять выглядывать любопытные лица прислуги. – К дьяволу ваших соболей! Сколько стоит эта карета? А?

– Эту карету мне подарили консулат и совет города Малена, я не знаю, сколько она стоит, – соврал кавалер.

– И коней вороных? Коней тоже подарили? – допытывалась жена, а сама аж тряслась от возмущения.

– И коней тоже, – продолжал врать кавалер.

– Я… Я!.. – Элеонора Августа ткнула пальцем в госпожу Ланге. – Я, жена ваша перед людьми и Богом, трясусь в кибитке, в которой иной мужик постесняется возить брюкву, а эта… неопределенная женщина ездит в карете, в каких ездят герцогини?!

«О! Вспомнили, что вы жена моя пред людьми и пред Богом?»

– В этой «кибитке» вы ездили, когда еще жили в доме своего отца, и тогда она вам кибиткой не казалась, и ругались вы, когда я просил вас одолжить эту кибитку для госпожи Ланге. Отчего же вы сейчас так шумите, что прислуга со всего дома сбежалась на этот балаган посмотреть? – отвечал Волков недовольно.

Тут Элеонора Августа сжала кулаки, прижала их к глазам и, продолжая рыдать и задевая стулья у стола, кинулась к лестнице и побежала наверх в свои покои. Мать Амелия резко встала и бодро, для своих-то лет, пошла за госпожой Эшбахт.

Волков, мрачный, остался в комнате один с Бригитт. Лишь Мария убирала пустые блюда со стола. Кавалер пил вино, уже и не думая о еде. Он поглядел на госпожу Ланге, и его чуть не передернуло. Та мало того что спокойно ела колбасу, так еще едва не улыбалась. Волков видел, что красавица силится и силится скрыть улыбку этого злого бабьего самодовольства и превосходства. Ее все устраивало в этой истерике госпожи Эшбахт, она была удовлетворена. Кавалер даже подумал, что всю эту ругань рыжая как-то подстроила, чтобы унизить и позлить Элеонору Августу. И теперь она пожинала плоды, была рада. Так рада, что едва могла это скрывать.

– Отчего вы так счастливы? – спросил кавалер, глядя на красавицу весьма хмуро.

А она, взяв стакан с пивом и отпив из него, заявила ему, как бы промежду прочим:

– А пиво это черное очень крепко, крепче многих иных вин, как бы не запьянеть от него.

– Отчего вы так счастливы? – повторил он, повышая голос. Его злила эта ее манера не отвечать на его вопросы.

– А чего же мне грустить? – ответила Бригитт, обворожительно улыбаясь при этом. – Господин мой мною доволен, так доволен, что дарит мне карету – в таких лишь герцогини ездят. Жена его уже обременена, и теперь господину моему нет нужды спать в ее покоях, теперь господин мой будет спать со мной. Я уже и сама по нему скучаю, жду его каждую ночь. Иной раз проснусь, а на подушке рядом нет лица милого, так я тоскую. И каждый день думаю: вот теперь-то он и придет ко мне. А сегодня уж точно придет мой господин, жена его сегодня видеть не захочет. Чего же мне не быть счастливой?

Говорила она это, держа своими пальцами красивыми красивый бокал. И платье на ней было красиво, и браслет, что подарил кавалер, был на ее руке, и прическа уложена волос к волосу. Вся она была чистая, ни намека на пятнышко, вся свежая, как только что сорванное яблоко, и пахла почти так же – в общем, само очарование. Так хороша, так хороша, что устоять пред ней невозможно. Но Волков устоял, встал и, не сказав ни слова, пошел на двор, рявкнув:

– Эй, кто-нибудь, пошлите за Максимилианом.

Но Максимилиана в старом доме не нашлось, он уехал к отцу, так что Волкову в этот вечер никуда уехать не получилось, и он, посидев с братом Ипполитом за книгами, хоть книги его совсем сейчас не интересовали, все-таки пошел к этой женщине, так как больше ему и некуда было податься в своем доме.