Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

зале было душно и сильно накурено, несмотря на отворенные настежь окна. В ней было человек тридцать или сорок, большею частью молодежи, юнцов безусых и безбородых, были офицеры и человека три или четыре студентов-медиков. Было довольно много женщин, большею частью молодых, но некрасивых. Между ними делали исключение две дамы, уже не первой молодости, но весьма красивые, в особенности одна. Обе они лежали, или, правильнее, валялись, на широком диване-оттоманке, который стоял тут же, в углу.

— Кто ж это? — спросил я Засольева.

— Это не членши нашей фаланстеры, а лица, вполне искренно преданные нашему делу. Эта справа — Т. (и он назвал одну из известных аристократических фамилий. Муж этой дамы занимал очень видный пост в служебной иерархии). А другая — всему свету известная Толикузина — вольнолюбивая душа, гарибальдийка, сделавшая также много для нашего дела в качестве комиссионерки. Ты, вероятно, слышал ее фамилию, — впрочем, я и забыл, что у ней много фамилий. Она и Толикузина, и Неверова, и Жакодёрова, и Гусина и Глазецапова… Надо прибавлять только ко всякой фамилии ci-devant[35], что и будет вроде Du-devant[36].

Я с удивлением посмотрел на него.

— Разве ты теперь против свободной любви? — спросил я его шепотом.

— Н-нет… — сказал он. — Нисколько. Я ее уважаю… Но когда с одним матримональничают, а другого в то же время надувают, а к третьему бегают по ночам и уверяют, что в сердце только он один… Вот это я не одобряю и ненавижу… Фальшивая кошачья душа! Надувальщица!..

Все собрание разбилось на кружки, все говорили громко, жестикулировали. Многие сидели за длинным столом, который стоял посередине. Какой-то юноша открыто, при всех, обнял молоденькую фаланстерку, курившую папироску, и начал ходить с ней взад и вперед по зале, что-то с жаром нашептывая ей на ухо, и наконец при всех чмокнул ее прямо в губы.

— Вот это правильно, — сказал Засольев, указывая на эту парочку. — Откровенно и чисто… Это я уважаю… А криптогамии и тайной полиандрии я не одобряю.

— Господа! Господа! — засуетился какой-то беловолосый молодой человек.

— Здесь нет господ! — закричал грубый голос. — К черту господ, к козе в болото!..

В это время входная дверь, около которой мы стояли, растворилась и вошла девушка или женщина. Среднего роста, стройная, она на ходу ловко сняла широкополую шляпу. Она прямо взглянула на меня, и я признаюсь — обомлел. Это был двойник Сары. Та же красивая изящная головка…

Чем-то далеким, пряным и возбуждающим вдруг пахнуло на меня. Благоуханием юности и свежести. Даже сердце как-то тоскливо и приятно сжалось. И милое прошлое явилось, как в далеком, детском сне.

— Кто это? — спросил я Засольева.

— А что? Хороша? — спросил он и подмигнул. — Это жидовочка — Геся… Добродетельная душа. В мышиную норку влезет и полпятибрюха с ума сведет.

— Геся! Геся! — закричали все и начали шумно здороваться с ней. Меня как магнитом потянуло к ней.

— Пойдем поздоровкаемся, — сказал Засольев и, подхватив меня под руку, подвел к ней.

— Дражайшая Геся, — сказал Засольев, расшаркиваясь перед ней с комическою важностью. — Позвольте представить добродетельного провинциального гражданина.

Она протянула мне маленькую руку, и я пожал ее.

— Граждане-братья! — суетился тот же беловолосый молодой человек. — Молчание, ибо Керден будет говорить.

В зале произошло легкое движение, и все столпились вокруг стола. На него влез довольно стройный брюнет с выразительным еврейским типом лица.

— Граждане! — начал он тихим грудным голосом.

— Громче, гражданин, громче! — раздалось со всех сторон.

— La plus joli fille ne peu donner plus ce qu'elle а[37], — оправдался он.

— Браво! Браво! Браво!

— Я хочу изложить перед вами стремление масс и стремление их тормозов.

— Хорошо! Очень хорошо! Слушайте!

— К черту философа! — прервал какой-то голос.

— Все мы стремимся к счастью — к довольству жизнью. Это задача и желание личного «я», каждого из нас. Те, которые забрали в руки свою власть над обществом, вследствие исторической глупости прошлого, — те также стремились и стремятся к личному счастью, к личному довольству. Мы сознали и сознаем, что личное счастье не может быть без общего счастья и довольства.

— Верно, верно! Хорошо сказано.

— Немножко старо!

— Шшш! Слушайте, слушайте!

— А наши противники этого не понимают, не сознают и тормозят общее движение вперед, тормозят развитие, идут против общего мирового закона… Кто это сказал, что против рожна трудно пойти?.. Ну да все равно… А они, эти ерундисты, прут против рожна… И рожон сотрет их.

— Верно! Верно!.. Выбросит из колеи?

— Мы соединимся крепко — в общечеловеческую семью и сбросим цепи!

— Сбросим!

— На это у нас хватит и сил, и уменья. Мы будем разъедать наших врагов исподтишка, полегоньку подтачивать их. Мы будем незаметно вырывать у общества зубы. Мы разорим всех собственников. Мы пойдем в народ и будем просвещать этих дикарей; мы покажем им хитрую механику, которой их давят и уродуют. Наш девиз будет: «Смерть всему старому, дряхлому, отжившему». Мы вольем молодое вино в новые прочные мехи, которые не сдадут, не лопнут.

— Браво! Браво! Браво!

— Мы восстанем сперва на «темное царство». Там, в этих торгашеских лавках, гнездится зараза, там она зреет и расползается по всему здоровому населению. Мы спалим это гнездо!

— Браво! Верно! Сжечь его, без остатка. Браво-оо!

— Собственность не кража, граждане, это смертный грех человечества. Это дубина Каина, которой он с начала мира бьет своего бедного рабочего, трудящегося брата и не может добить. Он живуч — этот бедный «меньшой брат»! Тысячи тысяч зарывают подрядчики в землю бедных копальщиков земли. Встанем на их защиту. У врагов есть ружья, пушки, штыки… У нас есть косы и топоры… Да, кроме того, у нас есть орудие сильнее, крепче, которое не боится ни ружей, ни пушек, ни штыков. Это — народный дух!! Мы зажжем города по всей России… Мы будем сильны нашей неуловимостью. Мы будем гидрой стоглавой. Настанет вторая пугачевщина! Во сто крат более сильная, которую не одолеют враги. Она разольется, как бурное, огненное море, от края и до края, и сожжет, испепелит все дряхлое, противное, мешающее свободе развития…

Здесь снова поднялись со всех сторон неистовые крики.

— Хорошо говорит! — шепнул мне Засольев. И я почувствовал, что и у меня голова начинает наполняться каким-то туманом, чадом опьянения. Я подумал тогда: это своего рода паника и так же заразительна. Только паника подавляет общий строй нервов, а это поднимает, «воодушевляет», как говорили в старину.

И я готов был незаметно уйти в философский вопрос под общий шум толпы. Но какое-то движение в ней остановило мое философствование… Все еще