Эльфийская погибель (СИ) - Рау Александра

Я отступал. Хант смотрел прямо мне в глаза, не отрываясь и постепенно поднимая меч. Град ударов обрушился на меня неожиданно, и не все из них я сумел отбить — все они пришлись на руки, — но последний удар он с предвкушением растянул. Разразившись звериным ревом, Хант занёс меч и вонзил острие мне в щеку.

Тренировочные мечи намеренно заточены плохо — во избежание травм там, где их быть не должно, — потому лезвие вошло в кожу лишь под действием большой силы, оставив неаккуратную, рваную рану. Я удержался на ногах, но по инерции потянулся за мечом, когда Хант дёрнул его на себя, и немного наклонился вперёд. Песок с каждой каплей всё больше окрашивался в красный. От боли заложило уши. Я слышал взволнованное щебетанье Ариадны и неловкие оправдания принца, но лишь звуки, без слов. Кидо слышно не было; вероятно, умчался за лекарем.

Я слегка пошевелил челюстью; от вспышки боли потемнело в глазах. Щека была проткнута насквозь. Я чувствовал, как сквозь щель в щеке проходит воздух, щекоча разорванную кожу, и не хотел поднимать голову, чтобы не залить кровью одежду; лишь смотрел вниз, терпеливо ожидая, пока кто-либо окажет мне помощь. Первым, кто ко мне прикоснулся, был Хант — я узнал его по сладкому запаху муската, коим обладали все южане, — и спустя несколько секунд я нащупал опору в виде ограждения за спиной. Спустя ещё несколько — провалился во тьму.

Я приходил в сознание несколько раз. В первый — от нового выстрела боли, вызванного иглой, коей лекарь старательно сшивал куски разодранной плоти на моём лице. Во второй — от удушающего запаха лечебной мази. И, наконец, в третий, когда разум мой прояснился, и я был готов мыслить фразами длиннее двух слов.

За окном смеркалось. В покоях никого не было, но Фэй и Лэсси, очевидно, не оставляли меня одного надолго: повязка была свежей, таз, стоявший у кровати, полон чистой воды, а свечи на комоде зажжены совсем недавно. Я проспал до вечера? Коснувшись пальцами куска ткани, что прикрывал щеку, я обнаружил, что рана больше не кровоточила, а боль заметно притупилась и осталась лишь легкой пульсацией на поверхности кожи, не посылая импульсов тревоги по всему телу. Вероятно, меня чем-то напоили.

Дверь заскрипела. Я сел, чтобы не встречать гостя, как умирающий.

— Господин! — воскликнула Лэсси командирским тоном. — А ну-ка быстро ложитесь обратно! Не смейте вставать!

— Всё нор…, — попытался сказать я, но вместо слов изо рта вырвалась непонятная мешанина из звуков. Только сейчас я заметил, что щека изрядно опухла и мешала пользоваться ртом по его прямому назначению. — …нормально.

— Бу-бу-бу, очень интересно, — спародировала служанка. — Будет ещё интереснее, если вы ляжете.

Старательно укрывая меня одеялом, ненужным в теплый летний вечер, Лэсси осматривала повязку. Оставшись довольной её состоянием, она отправилась задвигать шторы. Промычав что-то нечленораздельное, я рукой указал на вид за окном.

— Да, уже вечер. Вы проспали два с половиной дня. Лекарство было сильным, и вы все это время бредили. Болтали без умолку. Я бы даже послушала, — хихикнула служанка. — Но ни слова не разобрала.

Вновь не получив в ответ ничего внятного, Лэсси продолжила.

— Тренировочное оружие редко чистят, и в рану попало много грязи, вот и пришлось прибегать к таким средствам. Ну как можно было получить такую рану от этих тупых железок? Их же специально не точат! Это правда, что это сделал принц Хант? Вы ему чем-то не угодили?

Я осуждающе взглянул на служанку. Да, мы подружились, и она, чувствуя мою благосклонность, вела себя фривольно — Фэй, в силу своей стеснительности, не могла позволить себе того же, — однако делать мои покои рассадником придворных сплетен я считал стратегической ошибкой. Лэсси понимающе поджала губы и лишь помахала мне на прощание.

Спустя ещё четыре дня с меня сняли повязку. Лекарь восторженно ахнул, увидев полностью сросшуюся кожу, и стал петь оды своей фирменной чудодейственной мази. Я едва заметно улыбался: разумеется, не хотелось бы портить ему настроение, но дело было совсем не в ней. Щека зажила ещё два дня назад; я попросту пользовался возможностью проводить время в тишине наедине с книгами, что доставляли в покои по первому требованию.

Всё это время меня не выпускали из покоев, а подниматься с кровати разрешали лишь для похода в уборную. Тело ныло, требуя движения, и именно поэтому я так активно заменял физические тренировки умственными. Книги, что мне приносили, не всегда имели какую-либо историческую или практическую ценность, но, тем не менее, среди них не было ни одной, что мне бы не полюбилась.

Меня вновь пригласили на королевский ужин, но в этот раз не негласно, а официально — в покои прислали корзину фруктов с письмом, где выразили желание видеть меня среди гостей за столом. Удивительно, но я даже соскучился по их напыщенным манерам и важным лицам.

Во время сборов к ужину Лэсси сделала мне комплимент по поводу здорового румянца, удивительного после недели постельного режима. Сосредоточившись на виде за окном, я старательно не смотрел в зеркало; не хотелось увидеть шрам. Не потому, что я переживал об испорченной привлекательности, которой и без того не наблюдал в отражении. Потому, что, увидев этот памятник превосходства Ханта, я буду мечтать лишь о том, как заставлю его пожалеть о содеянном. Эти низменные желания заставляли меня чувствовать себя задиристым львом, не думающим ни о чём, кроме как о своём статусе в прайде, и я ненавидел себя за них. Дисциплина и смирение — то, что я прежде принимал как данность, и то, чего мне теперь отчаянно не хватало.

Столовая встретила меня коллективным сочувствующим вздохом. Заинтересованным был только взгляд юной Элоди, по-прежнему сидевшей по левую руку от меня; она без стеснения разглядывала рану, наклонившись так, что кончики её волос возились по, к счастью, ещё пустой тарелке. Я лишь улыбался в ответ; она напоминала мне сестер.

Впервые за долгое время я вновь увидел Лианну, что не так часто присутствовала на подобных приемах; вероятно, за столько лет они ей чудовищно наскучили. Сегодня её лик был особенно цветущим и свежим, но во взгляде не было и капли участия. Её снова загнали в каменную клетку.

Почему она так верна короне? Настолько, что забыла о муже, о дочери, о народе, хоть и страдает в стенах её обители. Верна, но несчастлива. Разве преданность не должна идти от чистого сердца, от любви и во имя любви? Друид не может направить свою силу по принуждению — лишь по искреннему желанию, исходящему из глубины души. Служат ли её силы на благо Греи или король не отпускает Лианну, ожидая, когда силы вновь проснутся?

Ранее надоедающая своей бессмысленностью, сейчас светская беседа ласкала мои уши. Гости стеснялись смотреть на меня, хоть и хотели, а я, в свою очередь, с упоением рассматривал их; за неделю в изоляции я будто позабыл многие лица. Интереснее всего было наблюдать за принцем Куориана. Его лик не выражал ничего, что я привык на нём видеть; он выглядел, как провинившийся щенок, ожидающий от хозяина прощения. Ариадна почти не смотрела на него, зато часто смотрела Минерва — с плохо скрываемым презрением.

— Сэр Териат, — обратилась ко мне королева. — Рады видеть вас снова. Как ваше самочувствие?

— Я в полном порядке, Ваше Величество, благодарю за беспокойство.

— Жаль, что так получилось. Надеюсь, вы не держите зла.

— Несчастный случай, — пожал плечами я. — Могло быть хуже.

— Вам так даже красивее! — влезла Элоди, по-детски хлопая ресницами. — У героев легенд всегда есть какие-то шрамы!

— Вряд ли я гожусь для легенд, но благодарю, Ваша Светлость.

— Пф, — фыркнула она в ответ, слегка обиженная, что её комплимент не польстил мне. — Легенду могут сложить о каждом.

— Говорят, вы потеряли сознание, — вступила Минерва. — Разве прежде вы не получали ран?

Принцесса изображала полную незаинтересованность — даже не обратила головы в мою сторону, — однако тон её голоса рисовал совсем иную картину. Это было излюбленным ею приемом; по какой-то причине она считала, что безразличие пробуждало в мужчинах страстное желание доказать свою значимость.