Плещеев - Николай Григорьевич Кузин

увы, обернулся роком — Еликонида Александровна скончалась.

«Я получил от вас письмо в такую страшную, роковую для меня минуту, когда не мог ни благодарить вас за участие, ни ответить на ваше предложение… Не зову вас теперь к себе. Я почти не бываю на своей квартире. Обедаю у матери, ночую на квартире Унковскогр. Тоска смертельная меня мучит, и никуда и никогда мне от нее не уйти; но дома — сердце мое еще больше разрывается. Там все — на каждом шагу — напоминает мне ту, с которой я был так бесконечно счастлив семь лет и чьей преданной самоотверженной любви не умел ценить достаточно…» сообщает теперь уже убитый горем Алексей Николаевич в другом письме А. М. Жемчужникову.

Похоронили Еликониду Александровну на территории Новодевичьего монастыря, возле Смоленского собора…

Вначале беда виделась непоправимою, дальнейшая жизнь теряла всякий смысл. Первейшую помощь оказали друзья, а всепоглощающая любовь к детям — к осиротевшим Саше, Леночке и Николеньке — взывала к деятельности, возвращала Алексея Николаевича в русло нормальной жизни. Но сколько пришлось пережить ему, прежде чем страшная рана стала постепенно затягиваться?! Вот уж когда поистине много прибавилось седины в волосах, вот когда ощущение полнейшей безысходности оказалось пострашнее тех симптомов старости, на которые поэт недавно сетовал.

В скорбные дни, переполненный невыразимым чувством опустошенности, Алексей Николаевич пишет реквиемный триптих «Памяти Е. А. Плещеевой».

Как ей, почившей вечным сном, В гробу из дома унесенной, Уж не вернуться в этот дом К семье, печалью удрученной, — Так в сердце бедное мое И радость больше не вернется; В нем скорбь на долгое житье Незваной гостьей остается. Не озарит души моей Былого счастья луч отрадный; И жизнь, что ждет меня, мрачней Осенней ночи беспроглядной..

Горе безутешное, и потому «скорбящая, больная» душа поэта «рвется к ней» — любимой, незабвенной, глубоко понимавшей его на «этом свете», «где вечно добрые страдали».

Душа и вправду могла навечно остаться «скорбящей и больной», а жизнь — «мрачней осенней ночи беспроглядной», если бы не свет радости, каждодневно излучаемый неугомонными малышами, которые еще не понимали всей непоправимости свалившейся на них беды — даже шестилетний Саша, видимо, не совсем верил в безвозвратность ухода матери…

Саша умеет уже читать и учится говорить по-французски, Леночка за последнее время прямо-таки не отходит от старшего брата, всюду стремится сопровождать его, а вот Николенька — такой крикливый, капризный — ведь ему всего второй годик. Но и непоседливость Саши с Леночкой, и заливистый плач Николеньки олицетворяли будущее и одинаково врачевали Алексея Николаевича от болевой скорби, возвращали его к тому энергическому водовороту жизни, в который он окунулся в Москве. Только возвращение оказалось затрудненным: смерть жены словно бы притупила обостренность ко всему, что выходило за пределы дома, семьи. Да и неладное что-то творилось за этими пределами: гнетущее торжество «пошлости бездонной» («трудным временем» назовут пору общественного застоя Некрасов и Слепцов) ослабило душевный оптимизм, подточило жажду «полётистости», как любил называть покойный Аполлон Григорьев чуткость художника к духовным запросам времени.

Пора творческого подъема явно прервалась и у Алексея Николаевича, наступило действительно трудное время и в литературном и в житейском плане: прочного сотрудничества с какими-либо журналами, как это было совсем недавно, не предвиделось, несмотря на добрые отношения с редакциями «Современника» и «Русского слова» — оба этих журнала могли закрыть в любой месяц и день, а просуществовать с большой семьей без твердого заработка не представлялось возможным.

И вот на сороковом году жизни Алексей Николаевич вынужден снова поступить на службу. Но легко сказать — поступить. Не так-то оказалось просто устроиться на службу «бывшему политическому преступнику», придерживающемуся, оказывается, и ныне «зловредного направления» в литературной деятельности, как полагают власти.

Сначала Алексею Николаевичу не было дано разрешения служить в Москве, а уезжать куда-нибудь в провинцию с тремя крохотными ребятишками вовсе немыслимо…

Алексей Николаевич едет в Петербург хлопотать о службе. Жить в северной столице пришлось инкогнито, дабы не возбуждать чрезмерное любопытство полиции (надзор-то остается!). Первые хлопоты мало приятны: места в Москве не обещают. Друзья, правда, подбадривают и оказывают практическую поддержку: после их новых хлопот и прежде всего благодаря содействию брата А. Н. Островского Михаила Николаевича, занимавшего пост одного из помощников государственного контролера, Алексей Николаевич был зачислен 8 октября 1865 года на службу в Государственный контроль и… командирован для занятий в Псковское контрольное отделение.

Не имея возможности выехать в Псков, Алексей Николаевич добивается службы в Москве без всяких «командировок'). И вновь на помощь приходит М. Н. Островский, вновь использует все свое влияние, чтобы не допустить теперь уже служебной «ссылки» поэта, и с 10 декабря 1865 года Плещеев назначается на должность младшего ревизора Московской контрольной палаты.

Грустно, очень грустно закончился для Алексея Николаевича период «лучших дней» московской жизни.

НЕВЗГОДАМ ВОПРЕКИ

«О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной.

Константин Батюшков. Мой гений

Больное сердце дорожит

И призраком счастливых дней…

Алексей Плещеев. Где ты, пора веселых встреч…

Итак, в год и чуть ли не в день своего сорокалетия видный русский поэт и прозаик Алексей Плещеев волею судьбы снова стал мелким чиновником одного из московских ведомств и вынужден опять тратить уйму времени на дела, к которым испытывал если не отвращение, то полное безразличие, хотя формально исполнял обязанности весьма исправно[40]. Чиновничья служба — постылая, нудная — с одной стороны, давала надежду на элементарное улучшение семейного бюджета, но с другой, — совершенно выбивала из творческой колеи. Вот и приходится отказаться