Преступница - Елена Чижова

То, что она делала, порой казалось чудовищным - он вспомнил про больничный полтинник. Никогда, даже в самых стесненных обстоятельствах, он не сделал бы ничего подобного, однако ей - в его глазах - даже это сходило с рук. Вопрос о деньгах, которые она присвоила, завертелся на языке, едва она упомянула про кодекс: он не посмел задать. Нет, не из трусости. Юлий остановил себя потому, что при всей чудовищности поступков, которые она себе позволяла (он догадывался, что не с ним одним она неразборчива в средствах), эта девушка знала правильные слова. Он нашел синоним: сокровенные.

В его оценке не было восхищенной поверхностности: слова, которые она выбирала, не ласкали филологический слух. Они были прямыми и грубыми, но именно здесь крылась загадка, похожая на ту, где говорилось о вершках и корешках. Правота ее слов чуждалась тонкости, отшлифованной образованием. Больше того, в каком-то смысле, ее словесная правота шла вразрез с его пониманием жизни, однако оно, выросшее из культурной почвы, имело сильные корни, но слабую ботву. Слова, которые произносила она, казалось, едва цеплялись корнями, но все, что поднималось над поверхностью, обладало силой и смелостью. Это не было смелостью мысли, но именно такой смелости Юлий тщетно чаял в себе.

Смутно он понимал, что помехой на этом пути встает череда его предков. Их непреклонные глаза глядели с фотографий. Многие века они придерживались твердой и узаконенной морали: прапрадед, прадед, дед - все, кроме отца. С отцом, оставившим семью, выходил первый сбой. В отличие от его собственных, Машины семейные обстоятельства казались иными. В ней соединялись две национальные традиции - два закона, вытекавшие один из другого, но друг другу противоречившие. Именно в этом противоречии Юлий видел источник ее неодолимо притягательной смелости.

Нельзя, однако, сказать, что, пускаясь в подобные рассуждения, Юлий не учитывал опасности и подвоха. То, что он готов был назвать равноценными традициями, на самом деле таковым не было. Еврейская уходила в глубь веков, русская зиждилась на более шаткой платформе. Из их конфликта могло родиться как новое знание, так и неоязыческий пустоцвет. В истории бывало по-всякому. Материнской половиной души, падкой до мистики, он жаждал первого. Отцовская опасалась второго. Как бы то ни было, этой загадке Юлий желал найти окончательное решение: узел, который здесь нащупывался, с историософской точки зрения, представлялся многообещающим. Распутав, он надеялся вписаться в контекст историко-философских аналогий и безо всякого скепсиса, обыкновенно свойственного его образу мыслей, представить себя едва ли не римлянином, живущим на осевом рубеже. Вертикальная ось, две тысячи лет назад пронзившая горизонтальное время, метила в его сердце.

В незрелости такого рода фантазий Юлий отдавал себе отчет. Отпрыск бесчисленных еврейских поколений, он не имел бесспорного права сравнивать себя с гражданами Рима - Юлий же на этом сравнении настаивал. Подобием оправдания он считал свою потомственную образованность, которая - если следовать историческому контексту - была, скорее, отягощающим, нежели освобождающим обстоятельством. Мозги, отточенные образованием, лишь до поры, до времени служат совершенным инструментом. Задачи, которые они позволяют решать, мало-помалу становятся вторичными: в пределе образованности маячит философская утомленность. Ему казалось, что именно она, исторически сопряженная с римской душой, настигла наконец и евреев. В качестве главного признака Юлий выделял увлеченность политико-государственными делами (тростью надломленной) - в ущерб делам духовным. Для погружения в духовную сферу требовался приток новой крови.

Вот почему крона генеалогического древа, две верхние ветви которого сошлись в одной Марии, произвела на Юлия сильное впечатление. О двойственности ее крови он узнал от матери, которая - движимая совсем другими устремлениями - выведала подробности, посекретничав с подругой Цилей. В разговоре с сыном Екатерина Абрамовна упомянула об этом безо всякой предубежденности, если не счесть за таковую само внимание к подобным вещам, которое, ничего не имея в виду, продемонстрировали давние подруги. Легкую тень, пробежавшую по лицу сына, мать интерпретировала неверным образом: об этом Юлий догадался по той горячности, с которой она принялась хвалить Машину маму, самоотверженно помогавшую ухаживать за умиравшим Наумом.

Две крови: это открытие стало для Юлия новым плацдармом. Его мысли оживились, словно в позиционном сражении он неожиданно получал подкрепление, позволявшее выйти из окопа. Выбравшись на зыбкий песчаный вал, Юлий огляделся. Местность была пустынной. Предоставленный сам себе, он мог размышлять свободно - без оглядки.

Постепенно Юлий перестал опасаться языческой подоплеки. Порукой было Машино еврейство. Оно и только оно могло стать источником нового знания, которое выбродилось в недрах еврейской крови, чтобы разойтись по миру, влившись в языческие мехи. Этими мехами, чудовищная грубость которых одновременно восхищала и отвращала Юлия, была ее русская половина. Вот до чего, объединяя в одной-единственной женщине и суть, и форму, он додумался в своем неутолимом одиночестве.

Деньги Юлий нашел к сроку. Задача оказалась несложной: перехватить по сотне у приятелей-переводчиков. Обращаясь с просьбой, он ссылался на болезнь отца. Приятели понимали без особых объяснений. Каждый просил не торопиться с возвращением долга: "Отдашь, когда сумеешь". Пересчитывая накануне, Юлий с удовольствием думал об этой лжи. С одной стороны, он никого не обидел - Юлий заметил удовольствие, с которым люди приходили ему на помощь. С другой - соблазн, которому он, обманывая, поддался, необъяснимым образом приближал его к ней. Это сближение, пусть самое эфемерное, отвечало его тайным стремлениям.

В назначенный день Маша явилась раньше времени. Услышав звонок, Юлий выпрыгнул из ванны и, запахнувшись белой махровой простыней, прошлепал к двери: он подумал, мать забыла ключи. Увидев Машу, Юлий оторопел. Три часа назад они разговаривали по телефону, точно оговорили время, и вот теперь она возникла на час раньше, стояла в дверном проеме как ни в чем не бывало. Любая другая женщина, поведи она себя подобным образом, встретила бы недоуменный взгляд, но эта уже имела другие права. "Вы очень похожи на римлянина", - не переступая порога, Маша кивнула на простыню. Юлий сморщился, как от боли: она нашла слово. Еще мгновение, и, забывая обо всем, он протянул бы руки, но Маша усмехнулась, как будто ощутила бессилие его порыва. Усмешка плеснула на пламя, и, отступая, Юлий предложил войти.

"Вы должны простить меня..." В ее устах слово должны не было фигурой речи: ни просьбы о прощении, ни смущенной ноты. "Конечно", - Юлий согласился, ей показалось, весело. "Дело в том, что у меня наклюнулась важная встреча - неожиданно". Она объяснила уклончиво, и сердце его, ворохнувшись мучительно, подсказало детали: тот, кого он мгновенно возненавидел, уже стоял на набережной. В руках он держал удочку. Острый крючок сиял, словно начищенный. "Вы извините меня, если я не зайду, пожалуйста, давайте прямо здесь, в прихожей". Махровая простыня, наброшенная на тело, стала холодной и мокрой. Запахиваясь и вздрагивая, Юлий шел в комнату за деньгами. Он передал ей в конверте и совершенно безучастно глядел, как она вынимает и пересчитывает - у него на глазах.

У Маши не было и мысли, что Юлий мог обмануть, - однако он запросто мог ошибиться. Ошибка стоила бы дорого: сегодняшний день должен был стать решающим. Из утреннего разговора родителей Маша поняла - времени в обрез. В который раз отец объяснял, почему не взял отношения. Уважительных причин набиралось множество. Обреченно махнув рукой, мама предупредила: жэковская тетка звонила в пятницу, в среду придут со смотровой. Выражение ее лица не оставляло сомнений.

Прежде чем ехать к Юлию, Маша узнала в жэке: сегодня прием вечерний. Она решилась действовать быстро, не откладывая до вторника. Добавочный день оставался на крайний случай. Почуяв кормушку, тетка могла потребовать большее.

Крупные купюры придавали солидность делу. Деньги жгли руки: никогда прежде Маша не держала такой суммы. Самое неприятное заключалось в том, что она не знала, как подступиться. Художественные фильмы, в которых действовал ОБХСС, рисовали тревожные картинки: человек, одетый в мягкое драповое пальто, входит в начальственный кабинет и, развязно балагуря, втягивает хозяина. Свои уговоры он подкрепляет конвертом. Взяточник, похожий на нэпмана, протягивает дрожащую ладонь. Рано или поздно следовала сцена допроса, и мягкое драповое пальто, брошенное на спинку стула, символизировало конец вольной жизни.

В жэковском коридоре стояла понурая толпа. Одернув куртку, Маша встала у стены. Стена была грязная - вытертая сотнями боков. Соблазнители, являвшиеся со взятками, об эту стену не отирались. В кино они входили решительно, игнорируя ожидавших. Прием еще не начинался. Дверь с надписью "Начальник" оставалась закрытой. Перед ней набралась порядочная очередь. "Вон, она крайняя", - бабка, сидевшая у двери, ткнула острым пальцем. На лице, изрезанном морщинами, проступило мстительное удовольствие: бабка презирала всех, кто занял после нее. В сравнении с ними ее сегодняшнее преимущество было очевидным. "Вы крайняя?" - оглянувшись на Машу, мужчина переспросил. "Нет!" - Маша отмела решительно. Удовольствие стерлось: бабка глядела растерянно, как незадачливый охотник, упустивший верную добычу. Добыча повела себя нагло. "Пришла-то, вроде, последняя", - бабка проворчала, сдаваясь. Выиграв первый раунд, Маша ободрилась. Остальные, почуяв слабину, придвинулись к двери: бабка, занявшая первой, не тянула на вожака.