Дневник покойника - Андрей Троицкий

– Не может быть!

– У меня абсолютная зрительная память, ошибка исключена. Он сидел в вагоне-ресторане через столик от меня. А на обочине дороги, рядом с тем бородатым, стоял Грач. Он не махал руками и ничего не кричал, просто стоял и смотрел на меня. Машина проехала в двух метрах от Грача. У него было удивленное лицо. И одновременно какое-то настороженное, даже испуганное. Вот так… Эти люди едут за нами от самой Москвы.

– Не может быть, – растерянно повторила Дорис.

Стал слышен звук работающего двигателя. Машина остановилась, хлопнула одна дверца, другая. Радченко еще плотнее прижался спиной к стене и затаил дыхание. Секундная стрелка часов описала два круга.

– Выходите! – крикнул кто-то со двора. – Чего в прятки играть? Мы же взрослые люди.

– Так они и вышли, – отозвался другой голос. – Очень они по тебе соскучились.

Второй раз Борода вошел в хибару, захватив фонарь. Он ставил ноги осторожно, словно сапер на минном поле. Теперь он точно знал, что этот Адвокат и Дорис где-то рядом. Следы вели сюда. Они здесь или в строительном вагончике, что стоит неподалеку.

Он потянул за гвоздь, вбитый в то место, где обычно находится дверная ручка. Скрипнули ржавые петли. Дверь чуть приоткрылась, но дальше не поддалась, будто с другой стороны ее кто-то держал. Тогда Борода опустил в карман куртки пистолет, достал кусок бинта и обмотал им ржавую шляпку гвоздя, потому что не хотел оцарапать пальцы. Было слышно, как кашлял Чибис. Он стоял во дворе, держа под прицелом карабина входную дверь в хибару и старый автобус; откашлявшись, крикнул:

– Что там у тебя?

– Пока ни хрена. И луку мешок.

Борода переложил фонарь в левую руку. Указательным и большим пальцем правой руки крепко сжал гвоздь, обмотанный обрывком бинта, и с силой дернул дверь на себя. Что-то щелкнуло, тут же щелчок повторился. Борода снова переложил фонарь в левую руку, правой достал пистолет. Из осторожности он не стал переступать порог, только заглянул через приоткрытую дверь в темную комнату, светя фонарем.

Радченко слышал каждый звук, каждый шорох. Когда один за другим щелкнули курки, а выстрелов из двух стволов не последовало, он едва подавил стон, рвавшийся из груди.

В свете фонаря Борода увидел койку, стоявшую возле двери, и кусок веревки, который свешивался с потолка. Увидел двуствольное охотничье ружье, закрепленное на железном каркасе койки, и все понял. Он хотел крикнуть Чибису, что Адвокат и американка здесь, в соседней комнате. Но тут Дима сделал два шага к двери, выдернув из-за пояса пистолет с единственным патроном, оставшимся в стволе. Человек с фонарем стоял к нему боком. Это был высокий мужчина с бородой и усами, одетый в грязные штаны и запыленную куртку. Радченко поднял руку и выстрелил почти в упор. Борода не успел повернуться. Ему показалось, что в кромешной темноте вспыхнула молния и ударила ему в голову.

Дима наклонился, разжал пальцы убитого, взял из его ладони пистолет. Со двора что-то кричал Чибис, но Радченко не слушал. Пройдя через комнату, он вылез в раскрытое окно, в которое уже вылезал сегодня.

Дорис поднялась на ноги и сделала два шага к двери. Голова кружилась, ноги дрожали от слабости. Услышав на дворе пистолетные выстрелы, она замерла. Несколько сухих хлопков, а потом все смолкло. Из тишины донесся голос Радченко:

– Дорис, ты в порядке? Можешь выходить.

Она миновала прихожую, споткнувшись о тело, ничком лежавшее на полу, и спустилась с крыльца. Перешагнула труп, лежавший на боку возле ступенек. Чибис сжимал в руках карабин. Смерть настигла его неожиданно, когда он направлялся к дому.

Радченко стоял возле «Блейзера». Мотор работал.

– Подожди минутку, – сказал он и распахнул заднюю дверцу.

На сиденье лежал Павел Грач, запутавшийся в окровавленных бинтах. На лице застыла странная болезненная улыбка. Глаза выкатились и остекленели.

Дима сел за руль и сказал Дорис, чтобы садилась рядом. Она опустилась на сиденье, хлопнула дверцей и горько заплакала.

Какое-то время Радченко гнал машину по дороге и болтал обо всем, что только приходило в голову. Тормоза «Блейзера» как-то странно поскрипывали, в двигателе временами что-то шумело, но машина бежала довольно резво. Дорис рассеянно слушала, потом оглядывалась назад, долго смотрела в темноту и почему-то закрывала глаза.

Проехав километров тридцать, Дима свернул в степь, опасаясь близкой погони. Он продолжал говорить, шутил и сам смеялся, хотя шутки были не первой свежести и весьма сомнительного свойства. Дорис не смеялась, отвечала односложно, отводила взгляд. Иногда она теряла нить разговора, погружалась в какие-то свои мысли, потом выныривала из этой темной глубины, стараясь понять, о чем Радченко ведет речь, и молча кивала головой, будто действительно что-то понимала. Взгляд ее был устремлен куда-то далеко, за пределы темного неба, времени и пространства. Казалось, что Дорис знает какую-то страшную тайну, но боится или не хочет ее раскрыть.

– Они нас догонят? – спросила она.

– Что ты, – ответил Радченко. – Разве теперь они смогут?

Вдруг он почувствовал, как машина запыхтела, задергалась и начала медленно терять скорость. Затем что-то тюкнуло под правым крылом, машину потащило влево. Радченко вывернул руль в обратную сторону, нажал на тормоз, вышел, осмотрел проколотую покрышку, затем залез в багажник, но не нашел там запаски. В багажнике валялись какие-то грязные тряпки, пустой рюкзак, горсть рассыпных винтовочных патронов. И еще карабин с оптическим прицелом. Карабин был сильно поврежден и непригоден к стрельбе. Одна пуля попала в приклад, разбив его в щепки, другая глубоко поцарапала цевье, повредив крепление прицела.

Зато в ящике для перчаток лежал пистолет «ТТ» со снаряженной обоймой на восемь патронов. Радченко подумал, что там, на дворе, где лежал застреленный им мужчина, остался еще один карабин, кажется, по виду почти новый. Зря он не подобрал оружие. И куртку с убитого надо было снять, хоть она и в крови. Он сунул в сумку рубаху и мужскую майку без рукавов. От холода они не спасут, но будет хоть немного теплее. Сверху положил дневник режиссера Лукина и сказал Дорис, что дальше они пойдут пешком.

Американка, выбравшись из машины, зашагала следом за Димой. Она ничего не говорила, ни о чем не спрашивала, молча шла, стараясь не отстать.

Они поднялись на пологий склон и увидели, как на востоке набухает розовый бутон зари. Впереди была ровная степь, чуть поодаль виднелся деревянный мост через высохшую речку.

Радченко внимательно посмотрел на Дорис и покачал головой.

– Нам надо спуститься в овраг и развести костер, – сказал он. – В овраге нас не будет видно. Ты совсем синяя. Замерзнешь насмерть прямо на ходу. – И стал спускаться вниз.

Дорис спустилась следом, села на землю. Радченко надергал сгоревшей на солнце травы, которую сейчас покрывала белесая корочка инея, наломал веток какого-то колючего куста. Сложив ветки шалашиком, стал поджигать сырую траву, но спички мгновенно гасли. Дима чертыхался, непослушными задеревеневшими пальцами зажигал новые, но ничего не получалось.

Тогда он покопался в сумке, набросил на плечи Дорис легкую мужскую рубаху с короткими рукавами, перепачканную кровью, поверх своей запыленной майки натянул чужую, на бретельках, без рукавов, но теплее не стало. Он вытащил из-под брючного ремня и положил на землю с правой стороны заряженный пистолет, а сам зажал ладони между коленями, стараясь согреть их. Но, кажется, в теле совсем не осталось тепла.

Дима посмотрел на Дорис. Она сидела на земле, плотно сдвинув мраморно-бледные коленки и обхватив их руками. Ее кожа на лице казалась почти прозрачной, а под глазами лежали темные круги, похожие на синяки.

Холод проникал до дна души, добирался до сердца. И сердце немело, делаясь твердым, как засох-ший каравай хлеба, как камень. Через пару часов солнце немного прогреет воздух, станет легче, но эти пару часов еще надо прожить. Это будет чертовски трудно.

Он увидел, как Дорис вытащила из сумки дневник Лукина, выдрала несколько листков, скрутила их и, чиркнув спичкой, подожгла. Потом подсунула горящую бумагу под ветки; огонь поднялся вверх, пламя лизнуло колючки, и по оврагу поплыл горьковатый дымок, такой приятный и теплый. Дорис вырвала еще несколько страниц и бросила их в огонь.

– Тебе не хочется прочесть, что там написано? – спросил Дима.

– Теперь уже нет, – покачала головой Дорис. – Я подумала, что это сугубо личные вещи. Которые… Это не для широкой публики. И, наверное, не для меня. Я подумала, что Лукин вряд ли захотел бы, чтобы я читала эти строки.

– Ты его любила?

– Да, любила. Очень, – немного помолчав, ответила Дорис.

Она вырвала еще несколько страниц и бросила их в огонь. Радченко выставил вперед замерзшие руки, чувствуя, как пальцы и ладони пропитываются жизненным теплом. Дорис молча рвала и бросала бумагу в огонь. Вскоре бумажный пепел разбросал ветер, а кожаная обложка тлела поверх колючих прутиков. Подбородок и щеки Дорис немного порозовели, только губы оставались серыми. Она посмотрела на пистолет, потом перевела взгляд на Радченко и спросила: