Случайные обстоятельства - Леонид Борич

— Говорят, в чужую жену черт всегда ложку меда кладет, — осторожно сказал Ковалев. — И умная, кажется, и красивая, и понимает, как никто другой... А пройдет какое-то время...

— Про черта — это, конечно, мудрая поговорка, — согласился Букреев. — Жаль, приятель о ней не знает: сразу бы полегчало.

— Что же теперь? — спросил Ковалев.

— Что!.. Если б в торпедную атаку выходить — знал бы. Или вот место корабля определить... Чего уж проще: широта, долгота — и все тебе измерения.

— Да, — согласился Ковалев. — Если на плоскости. На уровне моря.

— А тебе обязательно еще и глубину подавай? — невесело усмехнулся Букреев. — Чтобы все три измерения были? Но ведь, бывает, и в двух живут.

— Живут. — Ковалев пожал плечами. — Да не всем, наверно, уложиться. Так ведь?

«Вроде бы так», — подумал Букреев.

Но и так — что бы с ним уже когда-нибудь ни случалось, что бы ни происходило в жизни — он знал теперь и всегда уже будет знать, что есть где-то, пусть и не рядом, родная душа, которая должна — должна же! — чувствовать каждую его плохую и каждую хорошую минуту, которая всегда все поймет и которую у него ничто уже не отнимет — ни время, ни обстоятельства, ни вся оставшаяся ему жизнь. Только никогда, никому он даже не сможет сказать об этом...

Они уже шли по пирсу, ступили на трап, дежурный офицер подал «смирно», старший помощник доложил, что корабль к бою и походу готов, и на Букреева с этой минуты сразу нахлынули обычные для него большие и маленькие заботы.

Ненадолго спустившись в свою каюту, он переоделся в канадку и сапоги, прошел с Ковалевым и старпомом по отсекам, принял все положенные доклады, поднялся на мостик, а спустя некоторое время лодка чуть вздрогнула, ожила и из динамика послышался голос вахтенного механика:

— Товарищ командир! Турбине даны пробные обороты. Замечаний нет.

— Добро, — сказал Букреев. — Швартовным командам приготовиться к выходу наверх.

Ветер прижимал лодку к пирсу, и Букреев, осторожно работая левой машиной, скомандовал отдать носовой. Филькин немного замешкался, опоздал, пришлось стопорить ход, командовать теперь «самый малый вперед», чтобы дать слабину, корму понесло ветром на пирс, и, одерживая ее, Букреев ругнул про себя нерасторопного Филькина, который возглавлял носовую швартовную команду и которого гауптвахта ничему вроде не научила. Впрочем, чему она могла его научить?..

— В носу! — крикнул в мегафон Букреев. — Кто же так командует?! Потравить носовой! — Воздух был морозный, стеклянный, и слова Букреева разнеслись далеко вокруг.

Филькин вконец растерялся. Ему было стыдно перед матросами, перед командиром и перед теми, кто с пирса и с соседних лодок наблюдал, как лодка Букреева выходит в море.

Филькин засуетился, торопливо перебегая от одного матроса к другому, сам хватался за швартовный конец, — ему казалось, что именно его рук сейчас-то и недостает, чтобы все наконец получилось, — потом вспомнил, что ведь ему все же и руководить как-то надо, и тогда он принялся отдавать приказания, но они тут же казались ему самому неправильными, он отменял их, чувствуя, что снова, наверное, ошибся.

Букреев уже справился с управлением, за корму можно было не опасаться, и он очень спокойно проговорил в мегафон:

— Веселее, Филькин! Веселее командовать!..

Филькин слабо улыбнулся, неожиданное спокойствие командира немного успокоило и его: ничего, значит, страшного, непоправимого еще не случилось, — он оставил скользкий швартовный конец, который опять почему-то оказался в руках, глянул на пирс, прикинул, чего сейчас может ждать от него командир, чего бы он сам, Филькин, хотел в эти секунды от швартовной команды, если бы стоял на мостике, и, уловив то мгновение, за которым снова будет поздно, промедли он хоть секунду, громко и совсем почти уверенно отдал приказание своим морякам.

Все вдруг получилось как-то неожиданно, сразу, Филькин с облегчением вздохнул, утер незаметно пот со лба, оставляя грязный размазанный след от рукавицы, победно глянул на уходящий от них пирс, увидел, как ширится прямо на глазах полоса черной воды, поправил спасательный жилет и, выстроив швартовную команду, осторожно покосился на мостик.

— Молодцом, Филькин! — громко сказал в мегафон Букреев. Он посмотрел на пирс, увидел сиротливый трап на берегу и подумал, что сколько бы ни плавал, а это всегда замечаешь: всегда обращаешь внимание, что трап остается на берегу...

— А, черт! — вспомнил Букреев и наклонился к трансляции: — Бобрика на мостик!

— Что-нибудь случилось? — спросил Ковалев.

— Да забыл про соль спросить! Мы однажды тоже вот так ушли, а соль не взяли. Даже вспоминать тошно... Солили все морской водой.

— С тех пор и спрашиваешь? — улыбнулся Ковалев.

— Теперь только об этом и спрашиваю, — пробормотал Букреев.

Выскочив на мостик, мичман Бобрик скороговоркой доложился и обеспокоенно посмотрел на командира.

— Соль захватили? — обернулся к нему Букреев.

— Как же можно, товарищ командир!.. — обиделся Бобрик. — Неужели мы...

— Еще как можно!.. — успокоился Букреев.

Уже уходили, раздвигаясь, берега, и, стоя на мостике, Букреев с одобрением прислушивался к ровному гулу турбины.

Начиналась другая жизнь, привычная для него работа, и нужно было думать теперь только об одном: как лучше эту работу сделать.

СЛУЧАЙНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Светлой памяти отца и друга Циприса Бориса Яковлевича

1

Когда стало известно, что завтра к ним в школу ожидается сам заведующий гороно, каждый поначалу опасался, не к нему ли на урок его поведут, но директор выбрал Каретникова, и теперь можно было не только вздохнуть с облегчением, но вместе с тем уже и за себя немного обидеться: а почему не ко мне?

Михаил Антонович это почувствовал, ему стало неловко перед коллегами, словно в таком директорском предпочтении была его собственная вина, а между тем, переменив в учительской классный журнал и отправившись на очередной урок, думал он о завтрашнем дне лишь с досадой, представляя себе, как его ребята, которые начнут сейчас горячо, шумно спорить, а он, умышленно подзадоривая, будет радоваться, что хоть в какой-то мере прививает им «жажду размышлений», — как те же ученики просидят завтра весь урок тихо, чинно и, вызванные к доске, правильно и скучно перескажут учебник, не зададут, сколько ни взывай к ним, никаких вопросов, да ведь и он тоже, тяготясь чужим присутствием, станет заботиться о том, как бы поточнее соблюсти методику и уложиться в урок.

Седой, высокий, слегка сутулый, он доброжелательно, как всегда, улыбнулся, негромко поздоровался с классом и, мельком взглянув поверх очков на ожидающие, с ухмылкой лица, понял, что девятый «А» успел что-то вытворить. Правда, торжествовали одни ребята, а девочки были явно возмущены, притом столь единодушно, как это редко случалось между ними. Что-то, значит, такое, что против женской половины человечества... Ему, пожалуй, так и не дождаться снова раздельного обучения, как это когда-то было. А жаль... Дело-то ведь не только в том, что их надо по-разному воспитывать. Тут еще и иное: Прекрасная Незнакомка, где ты? Все время на глазах друг у друга, все им обыденно, все в привычку — что уж тогда «нездешнего» в этой девочке, какая загадка и таинство?

Он уселся за стол и, пока вписывал в журнал дату и тему урока, сообразил, что, кажется, надо к доске обернуться. Торопливыми скачущими буквами там было набросано:

«Господи Боже мой! и так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил».

Михаил Антонович усмехнулся про себя: так сказать, знание классики, за которое он все время ратует. И даже, сколько он помнит, написание истинно гоголевское: «Боже» — с прописной буквы, а после восклицательного знака — со строчной. Конечно, скорее всего это Игорь Павловский в массы принес. Он отличник — это, в глазах ребят, почти неприлично, они больше уважают определенный крен, но ему охотно прощаются его вечные пятерки, потому что он не зубрила.

Сняв и протирая очки платком, Михаил Антонович кивнул на доску:

— Н-ну... и как оценим?

— А просто как урок классики, — немедленно отозвался Павловский.

— Как глупость! — выкрикнул кто-то из девочек.

— Зачем так уж сразу?.. — примирительно сказал Михаил Антонович. — Надо быть все же поснисходительнее...

— К Гоголю?! — с иронией спросил Игорь Павловский.

— К тому, кто на доске написал, — улыбнулся Михаил Антонович. — У юноши переходный возраст. Это пройдет... Знаете, есть такой любопытный психологический феномен: если мальчишка-третьеклассник бьет девочку портфелем по голове, он вовсе не обязательно хулиган — ему, вполне возможно, она-то как раз и нравится...

— Вот пусть тогда про нее и пишет! — крикнула Инна под общий хохот. — А других нечего трогать!

Михаил Антонович смутился этим непредвиденным поворотом. Ему стало жаль Игоря. Всем в классе известно, что Павловский неравнодушен к Наташе, но вряд ли кто-нибудь из них догадывается, что именно за это Инна столь активно презирает Наташу. Впрочем, ее почти все девочки недолюбливают: нелегко простить такую красоту, тем более если она сама себя сознает, а Наташа ох как сознает... Она не одному Игорю нравится, и это еще больше настраивает девочек против нее. К тому же Наташа немного глупа, она, кажется, и сейчас не совсем поняла, отчего это все они смеются, но, честное слово, при таких утонченно-благородных чертах ей даже и глупость идет.