Избранное - Белькампо

Окружение голых людей, очевидно, способствует обнажению в нас философского начала.

Праведность по большей части не злоупотребляет своим присутствием, и, едва заняв места на трибунах, люди оживились, глаза их более не избегали открытого созерцания земных вместилищ друг друга. Довольно скоро это привело к целому ряду ошеломляющих наблюдений. В мужчинах меня поразило почти полное отсутствие мышц. А чего бы вы еще хотели?! Покажите, где в современном обществе используется мускульная сила. На заводах и в мастерских все в основном механизировано, остается лишь двигать рычагами и нажимать на кнопки. Как же это раньше не пришло мне в голову! Ведь сколько раз в былые времена я, готовый уже ринуться в драку, вдруг останавливался и прислушивался к внутреннему голосу: «Да стоит ли разуму тягаться с грубой силой?» А ее, оказывается, больше нет, разве что вспомнить поденщиц. Меня вводили в заблуждение всякие там накладные плечи и прочие ухищрения, только и всего.

Женские тела выглядели иначе, чем я их всегда себе представлял, причем молодые разочаровывали, а старые радовали. Среди юных скульптурными формами обладали лишь немногие, в то время как среди зрелых бросался в глаза контраст — с одной стороны, тронутая ветрами и солнцем и изборожденная морщинами кожа лица и рук, а с другой стороны, гладкая нетронутость вечно скрываемых одеждой других частей тела. Погода оставила неистребимый след на лицах и руках, состарив их лет на двадцать по сравнению со всем остальным, и вот это вырвавшееся на волюшку тело сбивает всех с толку. Попадались экземпляры физиономий, способные отпугнуть любого мужчину. Такие головки, возвышаясь над прелестнейшими телами, напоминали дракона, охраняющего сокровенный клад.

Сидя между родителями, наши дети, которые раньше не преминули бы воспользоваться случаем и пройтись по адресу окружающих, были на удивление смирными. Потешаются обычно над нарядом, но что смешного в обнаженном теле, с равным успехом можно веселиться при виде лошади или коровы. И ребята понимали это. Разве что прически могли еще послужить поводом для шуток, однако тут как объект сразу же отпадали мужчины, поголовно лишенные возможности бриться и исподволь обраставшие стихийной бородой. Терпеть их не могу, эти бороды, есть в них что-то от бабьего кокетства.

Стадион мало-помалу наполнялся, располагаться можно было где угодно, и приглашенные, пользуясь этим, торопливо садились один к одному, чтобы лишний раз не проходить мимо друг друга. Рассаживаясь по местам, люди слегка смущались, галантные кавалеры старательно обдували сиденье, прежде чем дама опускалась на него.

Народ заполнял не весь стадион и сосредоточивался на одной его половине. Если посмотреть сквозь ресницы, то стадион напоминал испанскую арену для боя быков, причем наша сторона из-за скопления обнаженных тел казалась солнечной, вторая же — теневой. На самом деле дневное светило стояло высоко над головой и освещало равномерно всех и вся.

Но и «теневая» сторона не пустовала: там тоже что-то двигалось, и даже можно было подумать, что тем гостям позволили прийти в одежде — колыхались юбки, развевались полы, начищенные ботинки сверкали из-под безукоризненно отутюженных брюк, там царило торжественное оживление.

— Смотри-ка, на той стороне все в одежде, — обратился я к Йапи.

— А людей нету.

Он был прав, потому что напротив нас действительно двигалась пустая одежда, поворачивалась, кланяясь, здороваясь, извиняясь, вежливо уступая друг другу дорогу или ведя оживленный разговор, время от времени оттуда доносились взрывы хохота. Мужская одежда усердно лорнировала публику, а дамские наряды напропалую кокетничали и при этом изгибались всеми своими частями искуснейшим образом, что делало их похожими на этакие бескостные существа женского пола.

Оживленность противоположной трибуны резко контрастировала со сдержанным спокойствием в наших рядах, где случайный детский вскрик и то был редкостью.

— Папа, а чего это они такие важные, — снова обратился ко мне Йапи, — может, это все одежда важных людей?

— Бывает важная одежда, а люди — нет, люди просто важничают. Взгляни по сторонам, важных людей ты не увидишь.

— А ведь есть одежда, которой хочется важничать.

— Важные вещи важничают, потому что они сами по себе важные.

— Ах, ну да, — изрек Йапи, так он говорит всякий раз, когда до него доходит смысл сказанного.

— Возмутительно! — Жена кипела от негодования. — Мы тут в чем мать родила, а у них там шикарные туалеты без дела слоняются — унижение какое!

— Послушай, что тебе до этих дурацких тряпок. Пусть их дразнятся, может, на самом деле им невмоготу больше страдать от одиночества.

— А вдруг они паясничают, чтобы показать друг другу, как они раньше на нас сидели? — предположила Маартье.

— На нас? — удивился Йапи. — Но мы же никогда так не кривлялись!

— Ну и что? Есть и другие люди.

Прямо перед нами сидела тучная женщина, и маленький Балтазар не долго думая, как на подставку, водрузил свои ножонки на ее массивную поясницу. Дама, насмерть перепуганная и потому готовая снести все что угодно, молчала. Тогда весь народ был такой.

Футбольное поле перед трибунами, на которых рассаживались гости, напоминало пока тихую зеленую пустошь, но вот публика внутренним чутьем улавливает миг, когда все места на стадионе наконец заняты, стихает и обращает взоры туда, где вот-вот должно все начаться. Противоположная сторона — гардероб, как окрестила ее Маартье, — затихает. Сейчас.

Ворота, откуда, бывало, перед матчем выбегали резвые футболисты, раскрылись, и на поле, как свора гончих, кубарем выкатилась целая орава валторн и геликонов, за ними следом — голова того самого, как поначалу казалось, бесконечного шествия, состоявшего из одних музыкальных инструментов.

Все передвигались кто как мог: изящные скрипки — грациозной поступью совершенного тела, пузатые контрабасы — вперевалочку, как трактирщики навеселе, барабаны и литавры — катышем, фисгармонии и фортепиано — почти вприпрыжку на крошечных колесиках по траве, кларнеты и гобои — парами друг за другом, как ходули, трубы и бомбардоны прихрамывали на своих мундштуках, окарины — шлеп-шлеп по-лягушачьи, шарманки своим обычным ходом.

За исключением стационарных органов, относящихся к недвижимому инвентарю, здесь был представлен весь цвет музыкального Амстердама — от оркестровых инструментов Консертхебоу до музыкальных автоматов закусочной Хекка и кастаньет Армии спасения.

Они выстроились большими прямоугольниками, распределившись по видам, пианино и фисгармонии стали кордоном по всему периметру и были ближе всех к публике, а потому и слышнее других; так выросла крепостная стена звукограда.

В центре оставалось свободное пространство.

Как только инструменты заняли свои места, грянула музыка, музыка будущего, как мы поняли, — атональная, без малейшего намека на гармонию и ритм. Правила не существовали более. Любое сочетание звуков считалось музыкой. Духовые, смычковые и ударные инструменты дерзко, без спросу, врывались в наш слух, беспощадно терзали и сокрушали его своею массой — и это я должен считать революцией в истории музыки?! Даже у одного инструмента клавиши, струны и трубки уже не обращали друг на друга никакого внимания. Как сказал профессор Хюхо де Фрийс, мы столкнулись с явлением мутации в жизни музыки, причем мутации не постепенной, а скачкообразной. Темп, гармония, благозвучие внезапно оказались днем вчерашним, крещендо и диминуэндо — допотопными уступками всяким там сантиментам, оркестру приходилось выкручиваться, как колбаса, выползающая из формы.

Нам не дано было осилить этот скачок так вот, сразу, поэтому на первых порах мы заткнули уши.

На середину вынесли какой-то предмет, вернее сказать, он сам вышел. Огромный чехол закрывал его со всех сторон, и мы не могли рассмотреть, что это такое.

С западной стороны распахнулись ворота, через которые прежде на полной скорости въезжали мотоциклисты, и оттуда появились два подъемных крана с набережной Явакаде, первый — с высоко поднятым грейфером, второй — с поднятым наполовину. У первого в зубах виднелся какой-то предмет, тоже обернутый тканью, отчего кран напоминал женщину, брезгливо несущую на вытянутой Руке к окну тряпку с пойманным тараканом. Солидный груз второго был скрыт под порфирой, отороченной горностаем, и едва заметное раскачивание выдавало его высокое происхождение.

Оркестр заиграл еще громче, а оба крана, подъехав к Центру поля, остановились, и ноша каждого зависла в воздухе над зачехленным предметом. Горностаевая мантия тем временем перестала раскачиваться, затихла.

Неподвижность трех таинственных предметов внезапно передалась оркестру, один за другим инструменты замирали в оцепенении, над стадионом воцарилась тишина, величавая и торжественная.