Избранное - Белькампо

В воскресенье нас всех просили принять участие в торжествах по случаю смены власти. К девяти утра за нами придет машина и доставит нас на стадион, где уже зарезервировано пять мест.

Послание взбудоражило наши души: мы удивились — ведь такое поведение вещей казалось противоестественным, мы терялись в догадках — воспринимать ли приглашение как награду или как попытку унизить, нам было страшно — а не ловушка ли это, хотя до сих пор нам ничего дурного не сделали. Но была и радость — в особенности у детей: ведь затевалось что-то новенькое и можно будет вырваться на воздух. Было и отчаяние — у женщин: наряды-то не покажешь!

Как глава семьи, я полагал, что никто лучше меня не сможет объяснить ситуацию, поэтому, немного поразмыслив, я разразился монологом:

— Дети, из случившегося мы можем сделать три весьма важных вывода.

Первое: этот предмет — вещь, причем вещь использованная и переданная нам в руки. Бумага есть вещество растительного происхождения, а посему — отработанный продукт живого, чернила же — нет. В связи с тем, что облака плывут по небу, вода бежит из крана, а пыль просто лежит, я делаю вывод, что неоформленное сырье вещью не признается. Чтобы считаться вещью, сырье должно обрести форму, то есть из него надо что-то сколотить, вырубить или отлить по шаблону. Мне кажется, соль, сахар и прочие продукты исчезли из шкафа лишь потому, что были упакованы в вещь.

Как мне представляется, это имеет большое значение для будущего, поскольку отсюда следует, что у вещей развито самомнение, которого мы от них не ожидали. Не скрывается ли здесь типичная «человеческая» слабость?

А их праздник, торжество по случаю прихода к власти, — в нем тоже можно обнаружить наше, человеческое, ведь и мы устроили бы нечто подобное. Не заложено ли в обладании властью и обладание людскими слабостями?

И потом, дети, если сопоставить число мест на стадионе с числом жителей Амстердама, то приглашение, по-моему, следует рассматривать как награду, которой нас отмечают за несомненно бережное отношение к вещам. Вы никогда нарочно не ломали игрушки, в ваших руках, когда вы убирали со стола и мыли посуду, вещи чувствовали себя в не меньшей безопасности, чем в наших. Мы с мамой из тех людей, которые сживаются с вещью, мы привыкли бережно относиться к окружающим вещам. Стараясь проникнуть в их существо, мы никогда не действовали вопреки их настрою, как-то: не открывали вилкой бутылки и не работали ножом как отверткой. Вспомните нашего соседа — когда он пьян, вещам лучше не попадаться ему под руку.

Вещи все это знают, и именно этому мы обязаны приглашением, так что давайте уж подготовимся до приезда машины; надо помыться, по возможности привести в порядок голову.

Еще накануне мы ничего не замечали, но сейчас город просто бурлил. Нас разбудил мощный гул — все колокола и башенные куранты города зазвонили разом, точно гигантский будильник, воздух наполнился ровным гудением, и время от времени сквозь него тут и там вдруг прорезывался голос какого-нибудь необычного карильона.

Мы тотчас вскочили — перед нами колыхалось море флагов, зеваки облепили все крыши домов. День выдался солнечный, безветренный, но, несмотря на это, флаги и флажки были в движении, не подчиняясь никакой системе, игриво изгибаясь, каждый смотрел в свою сторону. Это была демонстрация дикой и неуправляемой силы. Однажды мне довелось стать очевидцем пожара на химическом заводе, нечто похожее я наблюдал и сейчас.

На улицах было столпотворение, какого мы не видывали в самые напряженные часы пик. Все, что имело колеса, — фургоны и лимузины, кареты и грузовые велосипеды, тачки и мусорные тележки — катилось по городу, и вся эта движущаяся масса, пронизываемая тысячами юрких велосипедов, являла собой единый звенящий и гудящий хаос.

Все двигалось своим ходом, без участия человека, нередко случались аварии, но авария — не совсем то слово, оно утеряло свой привычный смысл. Если отлетали колеса, то они катились дальше, вдобавок с удвоенной скоростью, остальные же части выбирались на тротуар и прогулочным шагом с достоинством расходились по домам, раненые велосипеды задирали вверх искалеченные крупы и спокойненько передвигались на переднем колесе. Никакие поломки не способны были вывести этих колесящих весельчаков из праздничного настроения, казалось, Им все было нипочем.

Животных нигде не было видно, их явно отослали в деревни, к растениям.

Со смешанным чувством радости и страха (дети, конечно, были до предела возбуждены) готовились мы к выходу — мылись, оттирали налипшую грязь, прихорашивались, приводили в порядок волосы. Используя вместо ленты прядь собственных волос, моя жена создала подобие аттической укладки, которая ее отнюдь не портила. У Маартье тоже вышло недурно, во всяком случае, сейчас она выглядела куда лучше, чем с космами как у древних германцев, — если волосы сальные и похожи на паклю, то вид получается самый что ни на есть подзаборно-кибиточный, что, кстати, в изобилии можно было наблюдать в домах по соседству. К косам жена и дочь отнеслись без всякого энтузиазма, полагая, что те безнадежно простят.

Ровно в девять к дому подкатил автомобиль, и мы заспешили вниз по лестнице. Перед нами сначала раскрылась дверь парадного, затем — дверца машины. Мы плюхнулись на заднее сиденье и немногим позже влились в самую гущу основного потока.

Теперь нам хорошо было видно, что и дома вносили посильную лепту во всеобщее движение, они то и дело распахивали свои двери, словно впускали и выпускали невидимых посетителей, беспрерывно хлопали оконные рамы, без устали трезвонили квартирные звонки, вверх и вниз разъезжали лифты.

— Дома с ума сошли, — заметил Йапи, — все с ума посходили.

— Ну и мы тоже, — ответила Маартье, — нечего сказать, голыми разъезжаем в такси.

На Амстелфелде шумела ярмарка. С оглушительным ревом, сквозь который не могли пробиться наши голоса, безостановочно неслись вагончики американских гор, куда быстрее обычного вращались и подвесная карусель, и карусель паровая, и турецкое колесо, притом внутри никого не было. Вещи стонали и скрипели всеми осями и шарнирами, совершенно случайно мы увидели, как от покосившейся карусели оторвалась лошадь, давно державшаяся на честном слове, и полетела, описывая крутую дугу, высоко над крышами домов. На миг она напомнила мне лошадь Синтерклааса.

Машина чуть сбавила ход, притормозила и снова двинулась вперед на Керкстраат, затем свернула налево, на набережную Спийхелхрахт, — к Рейксмюсеуму. Почти изо всех окон на нас смотрели люди, но ни мы, ни они не решались помахать друг другу рукой.

Столпотворение было всюду. Каналы кишели лодками, на тротуарах было полным-полно неколесных вещей — пешеходов по их стандарту. Все это двигалось в разных направлениях, спешило по своим делам.

Наружные стены Рейксмюсеума были плотно, одна к одной, увешаны выбравшимися на свободу картинами. На месте бывшего здания теперь возвышался над городом многоцветный искрящийся холм с туннелем у подножия. В него-то мы и въехали.

В Ледовом дворце спорта было истинное пекло: там на полную катушку работали тысячи печек и плит, иные раскалились добела, а на них кипели кастрюли с пляшущими крышками и скворчали сковородки. В пролете между старыми бомбоубежищами была насыпана высоченная гора антрацита — услада для истосковавшихся по работе угольных ведер. Конечно же, и этот топливный продукт с растительным прошлым не был здесь в фаворе. Мы изошли слюной, пока ехали мимо, хотя и не надо было специально принюхиваться, чтобы уловить запах подгорелой пищи.

Проезжая мимо здания Консертхебоу, на площади Ян-Виллем-Броуверсплейн мы попали в табун пылесосов, пасшихся на зеленой травке, где, надо полагать, не наблюдалось сколь-нибудь заметного слоя пыли. Не по той ли причине они облюбовали район концертного зала, что большинство домашних хозяек свои пылеудалительные занятая сопровождают пением? Что это — неосознанный порыв? Они вполне могли бы считаться наиизящнейшими созданиями, насыщающимися одним дыханием, что для многих людей — заветный идеал.

Просторная площадь перед стадионом вся как будто приподнялась из-за огромного стечения всевозможных машин, что стояли впритирку друг к другу. Колесо за колесо продирались мы вперед как сквозь некую загустевшую субстанцию, пока наконец не подобрались к самому входу, где лицом к лицу столкнулись с группками себе подобных сограждан. Люди двигались, смиренно потупив взгляд, обходили друг друга на почтительном расстоянии, и по самому ничтожному поводу слышалось «пардон!».

— Папа, — Маартье лукаво посмотрела на меня, — а почему люди говорят «одежда красит человека»? Я бы лучше сказала «одежда ль красит человека?».

— Да, милая, в поговорках редко бывает правда, но если это и случается, то их всегда можно вывернуть Наизнанку. Можно сказать «не одежда красит человека», Или «одежда красит не человека», или «одежда гасит человека». Поэтому абсолютно все, что ни скажешь, будет ответом на сказанное другим. Выходит, все правы.