История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

В начале марта Бернович съездил в Москву за разрешением продажи Пущи. Так как мы очень опасались, что московскому Земельному банку известен недохват в Щаврах, и тогда, как уверял Бернович, он не станет переводить долга на отчуждаемые участки и будет каждый раз требовать погашения, то мы провожали его в Москву с большой тревогой. Но Бернович вернулся очень довольный. Московский Земельный банк[213] перевел на самоседовский участок ссуду около шести тысяч, а потребовал погашения только со второго участка в Пуще и всего одну тысячу рублей. А мы-то с Витей все тревожились! Теперь мучало нас, будут ли у Берновича все деньги к пятнадцатому марта? Все сделки у него как-то срывались, и парцеляция не двигалась. Он объяснял это тем, что крестьяне еще не доверяют продаже, ожидают, будет ли утверждение купчих. «Только бы утвердить самоседовские купчие, – уверял он, – тогда вся распродажа двинется сразу. К первому июля все будет продано. За вторую половину года не придется платить проценты банку».

Витя все еще не верил: «А если Бернович не вывезет, – говорил он и не раз, – ведь останется только умереть». «Нет, нет, – протестовала я, – ведь мы тогда разорим Лелю и Оленьку. Как же мы их оставим без нас? Разорим, огорчим, а сами раз-два и через десять минут на том свете? Ну, свое все потеряем, но им все вернем до копейки, этим мошенникам их в обиду не дадим! А еще вопрос, быть может, и мы свое вернем». И Витя, как будто утешенный, замолкал как ребенок и верил.

Наступал срок. Бернович писал, что у него все готово, просит не беспокоиться: «Крупная сделка с щавровцами на разные необходимые им урочища совершенно развязывают нам руки». Пятнадцатого марта, надеясь вернуться через день, мы с Витей выехали в Могилев. В Крупках сел к нам в поезд Бернович. Также ехали и крестьяне, покупщики Пущи. Они с большой опаской везли свои гроши в холщевых мешках. Провожал их и Зелих[214], занявший у Берновича место бессменного советника и помощника. Известно, что ни один пан не обходится без «своего еврея». К тому же Зелих должен был получить за всю эту сделку полтора процента, т. е. четыреста рублей. Из-за этого ему стоило ехать в Могилев.

Дорогой Бернович вдруг поразил нас тем, что накануне отъезда в Могилев, вечером, у него неожиданно сорвалась крупная сделка с щавровцами, на которую он рассчитывал, и теперь у него не хватит денег на судомировскую закладную. Поэтому он должен был телеграфно вызвать из Борисова лесного купца и запродать ему лес в центре за три тысячи. За них полторы тысячи купец привезет в Могилев завтра же.

Мы с Витей обомлели. Продан наш «лесок»! Который мы так любили! С такими густыми раскидистыми елями! Это же ценность центра. Какая же усадьба выдержит без дров, когда каждый прут купи!

– Другого выхода не было, – на вид покойно утверждал Бернович, – и тогда хватит на все расходы, на погашение закладной. Не хватит еще шесть тысяч.

– Не хватит шесть тысяч? Так зачем же назначили утверждение купчих?

– Я рассчитывал на щавровскую сделку, она сорвалась вчера вечером, в одиннадцать часов. Если теперь мы не утвердим этих купчих на Пущу, вся парцеляция встанет. Я не ручаюсь тогда за успехи, – добавил он строгим тоном, – напоминаю об условиях самостоятельности в своих действиях.

– С первого ноября не приготовить ни одной сделки, – стиснув зубы проговорил Витя (не слышно для Берновича).

– И довести до последней минуты, – проворчала и я.

Но поезд мчал нас дальше, и утром мы были в Могилеве. В весеннюю распутицу город казался еще неряшливее, гостиница «Бристоль» – еще шумнее, глаза румынских музыкантов еще голоднее, их скрипки визжали еще немилосерднее, а у Васютовича было еще тошнее.

Пока писалась купчая с крестьянами, волнений опять была масса. Крестьяне жаловались, что не были предупреждены Берновичем о некоторых условиях купчей, как то: о четырех с половиной процентах по оставшейся на них закладной в восемь тысяч восемьсот рублей. Витя опять нещадно волновался, даже убежал от нотариуса, расстроенный Бернович тоже убежал, и мне пришлось одной заканчивать дело. Купчая была написана и, благодаря вниманию того же старшего нотариуса, была утверждена на другой же день, двадцать первого марта, и вручена крестьянам, будто бы страшно довольным, потому что никогда этого в Щаврах еще не удавалось. Об этом, конечно, была послана телеграмма Леле.

Борисовский купец привез полторы тысячи рублей и, Боже мой, как грустно подписывать с ним предварительное условие на этот лес! Мы с Витей исходили его вдоль и поперек и говорили не раз, что не дадим его рубить. Мы продали красу имения Пущу и теперь продавали этот лес в самом центре близ самой усадьбы!

Купчие, наши первенцы, были утверждены, но так как старший нотариус удержал из верхов, привезенных крестьянами, процент банку с первого января по первое июля с пенями четыре тысячи двести семьдесят два рубля, да погашение одна тысяча, да куртаж Зелиху четыреста рублей и нотариальных около трехсот рублей, то оказалось, что даже с деньгами за лес все еще не хватало шесть тысяч для погашения закладной десятого апреля, а это грозило нам неустойкой в пять тысяч. Так-то была обставлена парцеляция, когда в таком деле время – деньги, и малейшее промедление грозило нам быть смолотыми колесом банка. Не двадцать тысяч заработка могло нас ожидать, а дай Бог, свести концы с концами, и то только при условии быстроты. А нам напоминалось условие не вмешиваться с советом в порученное дело. Но он знал же, с первых слов знал, что, кроме сорока тысяч, у нас никакого запасного капитала нет. О чем же он думал? На что рассчитывал? У Лели заняли шестнадцать тысяч, теперь еще надо шесть тысяч. За пять месяцев, после сделок на Пущу, он не мог получить ни копейки из имения и теперь ухнул за бесценок по семьдесят рублей за десятину лес, стоивший не менее пяти тысяч, а при известной выдержке и гораздо дороже.

После мучительных сомнений и колебаний мы с Витей решили просить эти шесть тысяч у Тети. Я так была сконфужена, мне казалось, что это значит расписаться в полной несостоятельности нашего дела и обещаний Берновича. Поэтому я не имела духу даже ехать к Тете, хотя знала ее великодушие и готовность всем помочь. Витя поехал один в Минск, а я с Берновичем остались в Могилеве ждать. Прошел мучительный, скучнейший день, пока Витя доехал.