История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

Как всякий оскорбленный или воображающий это супруг, Горошко не мог уже беспристрастно относиться к деятельности Берновича, хотя отдавал полную справедливость его уму и знанию своего дела. Ему даже казалось, что ум и хитрость Берновича таковы, что он на сажень видит под землею и читает все мысли своих покупателей. Тем более Горошко считал Берновича опасным, поэтому он все время чего-то подозревал и ожидал какую-то неопределенную опасность не только для себя, но и для нас. Ему все чудилось тайное соглашение Берновича с Судомиром, общее намерение разорить нас и т. д. Все это, конечно, был плод его фантазии, как и предполагаемое бегство его жены. Но он так был в этом уверен, что переубедить его было трудно.

Свои подозрения по отношению Берновича к нам он подкреплял рассказами Кагана, который, будучи в Щаврах с Берновичем в его первый приезд для «изучения имения», услышал, как Бернович, выходя из брички после осмотра имения, обратился к Судомиру со словами: «Что за дешевка такая, пане?» взял его под руку, и оба пана удалились в парк, после чего была установлена цена за Щавры в сто шестьдесят тысяч вместо первоначальных ста пятидесяти тысяч. Коган, понятно, не протестовал, потому что, получая с обеих сторон, выигрывал на этом четыреста рублей. Подозрения Горошко шли дальше. Он предполагал, что умный Бернович не мог так грубо ошибиться, т. к. Судомир ему-то нисколько не мешал смотреть Щавры, и он должен был знать о недостатке земли.

Крестьянин Горбачев рассказывал, что, когда он с Берновичем выехал смотреть имение с планом в руках, Бернович при въезде на фольварк Истопки, заявил ему, глядя на план: «В Истопках сто семьдесят три десятины». Горбачев возразил: «Семьдесят три десятины, панич! Испокон веков так мы считали: семьдесят три, а не сто семьдесят три». «Что ты брешешь!» – перебил его тогда Бернович и слушать его больше не захотел! А это одно могло ему сразу открыть глаза. А заявление батурских старообрядцев тогда же, что их земля под спором, что они одолжили Судомиру несколько тысяч, а двадцатисемилетний процесс Станкевича и многое другое – все это убеждало Горошко в темных намерениях Берновича! Мы понимали, что Горошко преувеличивает, и что его болезненная фантазия приписывает Берновичу такие намерения, которых у него не могло быть, также как он не был намерен похитить его жену, но, конечно, поводом к тому служила неосторожность Берновича по отношению к его супруге, так же как и к осмотру Щавров!

Бернович знал, что мы забраковали уже немало имений, и теперь, конечно, мы бы забраковали и Щавры, если бы только услышали о спорных землях, землях в захвате и т. п. Разоренный, покинувший отчий кров, скиталец без дома, с надорванным здоровье, Бернович сохранил лишь свой гонор и надеялся умелой распродажей не разорить нас, а вернуть свое доброе имя, доказать отказавшимся от него родным свое умение трудиться. Его бедная мать не раз зимой приезжала из Слуцкого имения в Минск повидаться с ним и звала домой к отцу, который прощал ему его безумные траты, кутежи, потерю стотысячного состояния и просил только бросить парцеляцию чужого имения! Но Бернович, всегда растроганный после свидания с матерью, всю зиму снабжавшей его деревенскими продуктами, отказывался ехать домой пока, говорил он, не доведет щавровского дела до конца. Держал он себя безукоризненно, бросил карты, вино и безвыездно сидел в Щаврах, а когда наезжал в Минск, сидел у нас, точно опасаясь даже встречаться с прежними друзьями, вроде Корвин-Милевского и др. Поэтому, когда до нас долетали рассказы о его прошлом, мы не слушали и только говорили, что и заблудший сын может вновь стать порядочным человеком, и не топить нас он намерен, а напротив, реабилитировать себя.

Теперь все его внимание было сосредоточено на сроке пятнадцатое марта. К этому дню нужно было заплатить тысячу рублей погашение за Пущу и четыре с половиной тысячи процентов Московскому Земельному банку с октября по первое июля, иначе старший нотариус не утвердит купчих, и это затормозит все дело. От этого утверждения зависела вся дальнейшая ликвидация, но, кроме того, первого апреля надо было погасить закладную Судомира, иначе нам грозила пятитысячная неустойка. Его закладная лежала запрещением на имении, и мы не имели права продавать землю, не выплатив ему эти десять тысяч.

Глава 14. Март-апрель 1910. Утверждение первых купчих

В конце февраля на Масленицу мы были обрадованы приездом к нам Лели. К сожалению, он произвел на нас тогда грустное впечатление. Он был бледен, лицо измученное. Нелегко далась ему эта зима, эта вражда к нему. «Беда от нежного сердца», – рассуждали мы о нем с Оленькой и подчас думалось даже, что он болен. «Здоров ли ты?» – приставали мы к нему. Но Леля отговаривался, что устал. Да, устал бороться с человеческой жестокостью, враждой и завистью. От этой усталости нелегко отдохнуть, не вырвавшись от нее подальше. Наш комитет ожидал его с большим нетерпением. После осмотра архива Снитко пригласил нас к себе на обед с блинами, познакомил с Власовым, братом его жены, и некоторыми другими родными и друзьями. Рассказывалось много интересного, но теперь Леля рассеянно относился к тому, что еще недавно так его интересовало. Он просто был изглодан страданием, которое он старался ото всех скрыть. И судя по ответным письмам к нему Тетушки, история Флоринского еще долго мучала его: в погибших своих письмах он не раз к ней возвращался. «Как противно, когда поднимают оконченные дела (о Флоринском), – писала она, – только чтобы возбудить страсти, но Бог с ними! Зависть – двигатель всему. Пользуются твоим мирным характером».

Гораздо позже Тетушка опять упоминает о новой выходке Соболевского, возмутившей Лелю, но в чем она заключалась, не помню.

Я была счастлива, что не подбавляла своей тревоги (минской и щавровской) к его тревоге. Он познакомился с Берновичем, который ему очень понравился; из его слов он убедился, что недохват нас нисколько не разорит, а только уменьшит тот фантастический заработок, которому Леля никогда и не верил[212]. Он знал только, что теперь мы волнуемся из-за утверждения купчих пятнадцатого марта, хотя Бернович все время нас успокаивал. «Напиши мне несколько слов, – просил он меня, – как вам удастся выйти из затруднений. Меня очень мучает, что я не могу двинуть остальные мои деньги. Причину сообщу как-нибудь при свидании. Но невозможность полная. А между тем, конечно, мои семь тысяч выручили бы вас окончательно. Меня здесь совсем завертели, и я все еще не могу осмотреться и оправиться с приезда.