В центре циклона - Алиса Лунина

было так хорошо, как, наверное, никогда и не бывало прежде. Она читала о женской страсти в книгах, примеряла какие-то сцены, образы к себе, представляла, как это могло быть, но в реальной жизни ничего подобного с нею не случалось. И, видимо, не случилось, если бы не этот нежданный новогодний подарок в виде посланного судьбой Николая. Ксения тыльной стороной ладони – жест подлинной нежности – провела по его груди.

Ксения не ожидала, что она окажется такой страстной, темпераментной, что она может отдаваться мужчине, забыв стеснение и приличия, и была и испугана этим и смущена. Главное, что ее беспокоило, так это опасение: не вызваны ли их вспыхнувшие, как костер, чувства с Николаем всего лишь вожделением, обычным зовом плоти? Но когда ее утоленную страсть сменила нежность, Ксения успокоилась – нет, это подлинная любовь.

Ее голова лежала на его груди, и Ксения слышала, как бьется сердце возлюбленного. Все, чего она хотела теперь – чтобы Николай никогда не вспомнил, кто он и откуда, потому что тогда он останется с ней навсегда. И их история продлится вечно – утром она будет уходить на работу, а он провожать ее и ждать дома. Они наполнят вечера самыми лучшим книгами, фильмами, и любовью. Так пройдут годы и вся жизнь, и это и есть счастье.

И когда он спросил ее, хорошо ли ей сейчас, Ксения выдохнула: да.

* * *

Часто бывает, что, когда тебе хорошо, кому-то плохо. Даже так – кому-то плохо от того, что тебе хорошо.

Семену Чеботареву сейчас было плохо. Очень плохо. Он смотрел в темные слепые окна Ксении. Их темень была красноречива – говорила сама за себя. Семен прекрасно понимал, чем эта парочка сейчас там занимается. Но он не понимал, почему его это так колышет. А между тем, колыхало – ого, будь здоров!

Иногда, обычно это случалось с ним в непростые периоды жизни, Семен словно бы слышал голос своего покойного старшего брата. И сейчас Петро с того света вдруг спросил его: «Сема, а что тебе до этой женщины?»

Семен пожал плечами и задумался. Будь брат живым, Семен соврал бы ему, без раздумий: «ничего, мне до нее – ничего!» Но мертвому врать? Нет, Сема, давай по чесноку.

Ну вот по чесноку Семен и ответил: «Я ее люблю. Такие дела, брат».

«А что в ней такого особенного?» – спросил Петро.

Семен замялся. Его в принципе невозможно было назвать сложносочиненной поэтической натурой, Семен не умел изъясняться красиво, он даже думать мог преимущественно короткими рублеными фразами, а посему он не знал, как объяснить брату, чем его так зацепила Ксения. В итоге Семен выдал в ответ что-то незамысловатое, дескать, люблю ее и все, а почему – сам не знаю. Петро кивнул с пониманием: мол, бывает, и растворился в ночи.

Все, что он не сказал брату вслух, Семен договорил сам себе. И звучало это так: «но вот я, наконец, встретил женщину, которая мне дорога, я люблю ее, а она сейчас с тем, кто ее вообще не достоин».

Чеботарев вздрогнул – из подъезда вышли Ксения с Рубановым. Вид у них был неприлично счастливый: смеются, держатся за руки, как влюбленные подростки. Семен аж застонал: ну как Ксении не стыдно связаться с таким, как этот Рубанов?!

Внутри Чеботарева белым пламенем закипали ярость и боль.

* * *

Ксения с Рубановым пересекли парк и вышли к пруду.

– Как здесь красиво, правда, Николай? – улыбнулась Ксения.

Рубанов промычал что-то утвердительное. На самом деле пруд был обычным – средних размеров, в обрамлении скромной набережной с типовой оградой и скамеечками. На другом берегу пруда виднелась церковь, видом которой можно было бы очароваться, если бы этот вид не портила уродливая заводская труба, так некстати воткнутая неподалеку от церкви. В общем, пейзаж, увы, был довольно заурядным; вот разве что снег его чудесно преображал. Снежинки кружились в свете фонарей и мягко опускались на белую гладь пруда и заснеженные скамейки.

«Первый в этом году снег!» – отметил Рубанов.

Ксения рассказала, что она с детства, с тех пор, сколько себя помнит, каждый день приходит на этот пруд. И мама ее ходила сюда в своем детстве, и, наверное, бабушка тоже.

– Это место и есть для меня Россия, – сказала Ксения. – Тихий пруд, утки, церковь. Летом я могу сидеть здесь часами и смотреть на эту картину.

– А ты бы хотела куда-нибудь уехать? – спросил Рубанов.

– Куда? – не поняла Ксения.

– Да хоть в Москву, например… В Нью-Йорк, Париж. Рим. Мало ли городов на свете?

Ксения пожала плечами:

– В юности, может, и хотела. Часто, особенно осенью, я приходила на вокзал, провожала электрички до Москвы, и думала, что настоящая жизнь – где-то там, далеко. И да – мне хотелось попасть, вскочить в эту жизнь, как в стремительно уносящийся вдаль вагон. Иногда в выходные я ездила в Москву – гуляла, ела мороженое, ходила в книжные магазины, а возвращаясь домой, всю неделю была взбудораженной. А потом, наверное, успокоилась. Сейчас и не представляю, как бы это я куда-то уехала. Вот я занимаюсь древнерусскими текстами, и знаешь, мне кажется, что язык – это дом! В нем можно жить, понимаешь? И великая литература – дом, храм. В каком-то смысле я живу в пространстве языка, а русский язык – это Россия. И этот пруд – Россия. Мой уголок, моя Родина.

Рубанова вдруг захлестнуло острой нежностью и жалостью к ней. Он поправил ей сползший на затылок платок.

– Ксюша, а есть что-то, чего бы ты хотела?

Ксения задумалась на минуту, и кивнула:

– Да. Мне бы хотелось организовать в нашем городе приют для бездомных животных. Определить туда Шарика с Тузиком, и других животных. Город то у нас замечательный, а вот приюта нет.

Ксения рассказала, как она с единомышленниками ходила в местную администрацию на счет организации приюта, но им отказали.

– Теперь вот деньги собираем, уже набрали двадцать тысяч. Но это мало, конечно. Говорят, бизнесменов каких-нибудь надо привлекать, но где ж их взять, бизнесменов этих? – рассмеялась Ксения.

Рубанов обнял ее.

Они долго смотрели, как снег укрывает пруд белым покровом.

И каждый день был похож на предыдущий, и проживали они его в счастливом упоении. Утром вместе пили кофе или чай из красных цветастых чашек, днем гуляли в парке, вечером смотрели какой-нибудь фильм из коллекции Ксении, или же Ксения читала Рубанову что-нибудь вслух, а потом они долго любили друг друга.

Рубанов потерял счет времени, как Одиссей в