Читая маршала Жукова - Петр Межирицкий

Заключая эту беспорядочную и неожиданную для себя самого главу, обращаю внимание читателя, что вождю не все удавалось. В частности, уничтоженные полководцы были друзья между собой. За эту дружбу и погибали: Гамарник, Якир, Блюхер… Блюхер был в подчинении у Якира в Киевском округе, присвоение звания маршала вывело его вперед, но и это не расстроило дружбы, на что Сталин рассчитывал. А если и не друзьями были, то приятелями: Гамарник, Тухачевский… И тоже до конца. А если и не приятелями, как Тухачевский и Егоров, то единомышленниками. Во всяком случае, верили в порядочность коллеги, и эту уверенность не поколебать было досье и подглядыванию в замочную скважину.

Приведу выдержку из воспоминаний о Яне Гамарнике, начальнике Главного Политуправления РККА в пору, когда мехлисами или щербаковыми там пахнуть не могло. Ян Гамарник, "человек с мрачным лицом и добрыми глазами", слег с диабетом сразу же после первомайского праздника 1937 года. Диабет -болезнь, подбадриваемая стрессом. А стресс был что надо: лучшие друзья, чистейшие люди, подозреваются. Иные уже арестованы и повидаться с ними нельзя даже ему, начальнику Главполитупра.

"Нередко кто-нибудь из нас, секретарей, приезжал к нему домой с бумагами, а иногда и сам он приходил и допоздна засиживался в своем кабинете. Однажды к нему зашел попрощаться маршал М.Н.Тухачевский, уезжавший на новое место службы, в Приволжский военный округ.

Помню, они стояли в проеме дверей, такие не похожие друг на друга и каждый по-своему красив.

– Счастливого пути, Михаил Николаевич…

– Поправляйтесь, Ян Борисович…

Это была их последняя встреча…"

Это из книги воспоминаний о Гамарнике.

Что стояло за словами прощания? О чем они думали - два честных служаки? О том, что зря колебались, не предвидели случившегося? Уничтожить цвет армии!.. Аресты шли, а они все еще не могли себе этого представить.

Не к их чести. Непростительно было не предвидеть им, людям с образованием, со знанием истории… Впрочем, одно дело - знание истории, и совсем другое - творение ее в стране, где вождь стал отцом народа, и ты, выступая против него, выступаешь против народа. Вот что заставило нас колебаться. Прощай, Михаил Николаевич. Лубянским спецам я живым в руки не дамся.

31 мая этот человек-легенда, человек-прототип, которому подражать было кощунственной мечтой, Яков Борисович Гамарник застрелился, когда лубянские воины поскреблись в дверь. Он уже все понял, и рука его не дрогнула. Еще одна личность, еще одна жизнь.

Систему подлых отношений между людьми заложил Сталин. Не мог быть вершиной - взорвал вершины. Ликвидация личностей стала основой государственной деятельности. Сопки стали называть горами. Он стал самой высокой сопкой. Упал уровень мышления. Мест а предоставлены были посредственностям, они-то и правили бал.

Война снова стала производить отбор. Потребовались яркие фигуры, и запросы войны приходилось удовлетворять, хотелось этого вождю или нет. Явились новые имена. Ошибочно думать, что уж на сей раз маршалами стали все те, кто проявил выдающиеся качества. Выдвижения и награждения проводились с учетом главного качества - управляемости. Если генерала можно толкнуть на неподготовленное наступление, в котором войска его понесут тяжкие потери, -это хороший, управляемый генерал. Если упрямится и настаивает на своих сроках, это неуправляемый генерал, он плохой. Конев стал маршалом и был осыпан наградами, почти как Жуков, а Толбухин, хоть и стал маршалом, но Героя Союза от Сталина так и не дождался. А стратег А.И.Антонов, начальник Генштаба, не стал маршалом.

Репрессии в армии, утихшие после катастрофы Западного фронта, ибо некого уже стало репрессировать (да и нельзя же в войну воевать еще и со своими генералами), возобновились после войны. Стреляли свидетелей кошмара сорок первого года - генералов, попавших в плен и имевших достаточно времени для раздумий о том, как же все случилось. Эти особенно были опасны, даром что остались верны присяге и не примкнули к власовскому движению. Карали и тех, кто остался недоволен Сталиным, как Кулик. Давили близких к Жукову людей. Расправе с Жуковым помешало то, что он был популярен, а армия, покорная владыке, была все же армией-победительницей и снова обрела гордость. Потому-то Высший Военный совет 1946 года, на котором решалась судьба маршала, спасшего Родину, отличался от Высшего Военного совета 1937 года, на котором решилась судьба командармов. Хотя среди созванных на совет немало было завистников и даже врагов маршала, в критический момент прозвучала фраза, которая девять лет назад могла предотвратить всю трагедию Великой Отечественной войны: " Армия больше не позволит решать свои дела!" Вразрез отважным лишь на войне, но не перед ликом вождя, так рубанул маршал танковых войск Павел Семенович Рыбалко. Пол не рухнул, потолок не провалился, и стены устояли, а лубянские стрельцы не ворвались и не стали заламывать руки. В зале было теперь двое, готовых стать спина к спине.

П.С.Рыбалко, командующий бронетанковыми войсками советской армии, умер два года спустя, в августе 1948 года. Ему было всего 54 года…

Нет доказательств, что Сталин и впрямь собирался уничтожить Жукова физически. В войну он уразумел цену военному таланту. Мировое господство еще манило, а результаты чистки еще сказывались. Даже после такой войны жуковых оказалось мало. Возможно, вождь всего лишь ломал характер маршала и редуцировал его славу до соразмерности с собственной. Овладев армией и помня, какого страха это ему стоило сперва в 37-м, а затем в 41-м (о народе он не кручинился, народ женщины народят), господством он дорожил и упускать его не собирался. Но фраза Рыбалко прозвучала, ее слышали все, и последствия ее и несомненны, и неизвестны.

Впрочем, в войну до этого было еще далеко, и генералы, разобщенные лично преданными Сталину комиссарами, в общении были осторожны.

Но иногда - иногда! - даже страх не срабатывал, и в отношениях между военными сохранялся элемент доверия. Неискоренимы людские потребности. Хоть кому-то надо же доверять! с кем-то советоваться!

К счастью для самого вождя.

Если бы не дружба по крайней мере между двумя его выдвиженцами, многое в войне могло сложиться иначе.

Об этом в свое время.

40. Москва… как много в этом звуке…

В застольных беседах, касаясь личности Сталина, фюрер сделал немало занятных замечаний. Они все достойны внимания: оба злодея, никогда в жизни не встретясь, понимали друг друга. Фюрер, в частности, заметил, что Сталину идеологическая сторона правления безразлична, он более всего олицетворяет Россию царей и так справляется с делом, что именно ему целесообразно было бы поручить гауляйтерство над оставшейся незанятой частью территорий.

В книге К.Рейгардта "Поворот под Москвой" есть любопытное место:

"… были доставлены дивизии, предназначенные для вновь формирующихся армий в тылу. Эти войска, занимаясь боевой подготовкой, имели задачу создать в районах формирования глубоко эшелонированные оборонительные рубежи и сразу же занять их. В случае прорыва немцев под Москвой и выхода их к Волге они могли бы продолжать вести боевые действия. Это подтверждает, что если бы Москва и пала, то Сталин не считал бы войну проигранной, как на это надеялось немецкое командование, а был бы готов сражаться дальше в глубине территории страны".

Вопрос о продолжении сопротивления после падения Москвы остается открытым. Сопротивление продолжилось бы, но, скорее всего, в каком-то ином качестве. Потеря Москвы вряд ли была переносима. Эвакуация наркоматов и управлений мало что значила. Эвакуированные наркоматы так и не развернули нормальной деятельности в тыловых городах, в помещениях, куда их наскоро свалили с их архивами. Да и не могли развернуть при нищете связи. Страна стояла перед коллапсом управления. Не секрет, что с директорами крупных заводов Сталин общался напрямую. Чиновников вывезли из Москвы, чтобы не оставлять немцам информаторов и пособников.

Как современник свидетельствую: ненависть была необъятна, но отчаяние еще больше. Оно нарастало по мере приближения немцев к Москве. Падение столицы стало бы катастрофой вне зависимости от агитационных воплей. Телевидение было еще научной фантастикой, во многие места новости доходили в самом общем виде - в виде фактов. Падение или даже отсечение Москвы прерывало коммуникации европейского СССР и влекло за собой распад единого фронта из-за невозможности оперативной переброски войск с фланга на фланг. И вопрос о сопротивлении не принимался бы, а складывался сам собой, как и происходит в катастрофах, с одним лишь эмоциональным учетом политико-экономических реалий:

Оценки Гитлером того, что военный потенциал Германии развернут, а потенциал зауральского СССР остается практически неизвестен. Значит, небезопасно оставлять Сталину или неСталину (при катастрофическом ходе событий возможны любые перестановки) индустриальные районы Урала и Сибири. Но если для продолжения кампании сил у вермахта все равно уже нет и нужна передышка, то возможны временные уступки в расчете на то, что он, Гитлер, кинется на запад, покончит с Англией и снова вернется к России, упредив ее так же, как упредил этим летом. А пока, возможно, не требовать смещения Сталина, напротив, даже гарантировать его физическую безопасность (а тем самым и послушание Гитлеру) и сохранение за ним власти над тем обрубком СССР, который Гитлер нашел бы для себя безопасным. Никакой обрубок не был бы безопасен, но ведь Гитлер не дал бы Сталину времени, и, начни он новый поход с линии Одесса-Москва-Ленинград, не видно конца войны в 1945-м…