Минувшее - Сергей Трубецкой

В ту пору мы в Москве еще были склонны строить иллюзии в отношении казачества, и я помню, какое грустное и отрезвляющее впечатление произвело тогда на меня письмо покойного и твердого Каледина на фоне этих московских «казачьих надежд».

Семья Соловых  постепенно тоже собралась полностью. К тете Сонечке, жившей с дочерью Стазей, съехались из армии по той же причине, что и мой брат Саша, ее оба сына: Саша (артиллерист) и позднее Дима (лейб-гусар). Двумя семьями мы жили в большом особняке какой-то странной жизнью. Мы не могли все время не чувствовать, что мы живем на вулкане: под ногами постоянно колебалась почва и раздавался грозный гул. И однако — по крайней мере в первое время — мы жили еще во многом в старых рамках жизни: «господами», с прислугой, поваром и т. п. Конечно, все это эволюционировало, уровень жизни быстро и неуклонно снижался. Первое время мы каким-то чудом получали обильные присылки мяса и живности из тамбовских имений тети Сонечки, потом на столе нашем появилась конина, и я, к великой радости Димы Соловово, шутил, что привычный доклад лакея: «Ваше сиятельство, лошади поданы», переменил свое значение... Скоро и конина сделалась редкостью, и за прекрасно сервированным столом, с хрусталем, серебром и тонким фарфором, мы стали сначала недоедать, а потом и просто голодать (это относится, впрочем, уже к большевицкому времени). Мы острили, что скоро от обедов и завтраков останется одна только сервировка, но шутки эти, в общем, были мало утешительны. Конечно, быстрая и резкая перемена стола и других сторон материальной жизни очень давала себя чувствовать. Мы, бесспорно, были все избалованы жизнью в этом отношении. Однако тревоги и заботы более высокого характера заставляли нас во многом забывать лишения материальной жизни. Особенно Папа, с его поразительной способностью к отвлечению, жил в каком-то другом плане. Он жил отчасти политическими надеждами, но, главное, он погрузился в интенсивную церковно-общественную жизнь. Избрание московского Митрополита, потом Всероссийский Поместный Церковный Собор, которым он был избран Товарищем Председателя от мирян, восста-/новление Патриаршества, которого он был горячим сторонником, работа в Патриаршем Совете, членом которого он был избран,—все это так всецело захватывало и занимало его, что он замечал наши голодные обеды и завтраки скорее с некоторым удивлением («почему не дают больше и лучше?»), чем с другим чувством.

Мама, при ее всегдашней непритязательности, легче всех переносила материальные лишения, но она мучилась за нас.

Все неуклонно шло к большевизму; никаких серьезных препятствий ему не было. Может быть, и то не наверное, остановить такое скольжение к социально-экономическому хаосу могла бы тогда только Германия. Кое-кто из русских на это рассчитывал, но было наивно на это надеяться, так как именно Германия способствовала распространению в России большевицкого яда и, самоуверенно полагая, что он ей самой не опасен, только и стремилась поглубже отравить этим ядом организм своего врага. Может быть, несколько позже, ужепослебольшевицкого переворота в России и фактического прекращения русско-германской войны, надежды на радикальную перемену германской политики в этом отношении были несколько менее иллюзорны, и русским государственно-мыслящим элементам не следовало пренебрегать и такой маловероятной возможностью. Поэтому попытки так называемого Правого Центра вступить в сношения по этому вопросу с германскими дипломатами мне тогда казались правильными. Особенно толкали на это Правый Центр, насколько помню, А. В. Кривошеин и отчасти Вл. И. Гурко (впрочем, несколько раз менявший свою точку зрения). Далее всех зашел в своих надеждах на возможное соглашение с Германией С. М. Леонтьев, фактически и начавший переговоры с советником Германского посольства в Москве. Переговоры эти, как известно, кончились полной неудачей. Мой отец и дядя Гриша Трубецкой мало надеялись на разумный поворот в германской политике, но считали, что нельзя пройти мимо, не испробовав и этого пути: утопающий хватается за соломинку. Я был с ними обоими совершенно согласен; помню мои ожесточенные споры по этому вопросу с О. П. Герасимовым, принципиально стоявшим на противоположной точке зрения. Должен сказать, что, насколько я знаю, никто из Правого Центра не стал тогда на пагубную позицию — идти с Германией во что бы то ни стало: члены этой группы признавали возможность в обоюдных интересах, ввиду трагического положения России,договоритъся сГерманией, но не простоподчинитьсяее политическому руководству. Такой ценой — безоговорочного падения в объятия Германии — Правый Центр, правильно, не считал возможным покупать даже серьезную помощь Германии для свержения большевизма. Не входя в детали, я пишу это, чтобы опровергнуть совершенно ложную точку зрения на политику Правого Центра, с которой мне не раз приходилось встречаться позже. Сам я в Правом Центре не состоял, но был в курсе дела.

Однако я забежал вперед. Возвращаюсь к самому большевицкому перевороту в Москве.

ОКТЯБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

Когда наступили в Москве дни Октябрьского восстания, вряд ли у кого из противников большевиков были большие надежды на возможность их поражения. Конечно, многие еще могли надеяться на то, что большевикам не удастся захватитьвсюРоссию (в частности, многие жили «казачьими иллюзиями», о которых я уже говорил выше), но при наличных антибольшевицких силах и тогдашних широких народных настроениях победа над большевиками в Москве была почти невероятна. Само это чувство обреченности у противников коммунистов немало способствовало их поражению.

Оба Саши—мой брат и Соловой (Димы тогда не было) как офицеры немедленно явились в Александровское военное училище и приняли участие в обороне города от большевиков. Несколько раз, в разное время, они заходили домой поесть или поспать.

Раз Саша привел к нам в дом только что арестованного им близ нашего дома солдата-большевика. Мы его обыскали и, отняв оружие (стреляная винтовка), заперли в одной из комнат. Потом мы передали его казачьей организации, находившейся в гагаринском доме. После победы большевиков его, разумеется, отпустили, и мы не без основания побаивались, как бы он не стал мстить нам, или, по крайней мере, не шантажировал бы нас. Но, слава Богу, все обошлось благополучно, хотя этот солдат, сам того не желая, напугал нас, несколько дней спустя вернувшись к нам... за забытым у нас гребешком. Арест его мог, конечно, кончиться для нас трагически: расстреливали за куда меньшие провинности. Однако, получив обратно свой обломанный гребешок и закусив с нашей прислугой, наш противник спокойно удалился и на этот раз, по счастью, окончательно.