Слово Божие и слово человеческое. Римские речи - Сергей Сергеевич Аверинцев

околичностей поднимается проблема несправедливости, совершаемой самими православными царями. Мощь этого гимна поражала и самого Пушкина, услышавшего его от няни.

Помимо восприятия католических моделей, мы находим и модели протестантские. Уже в 1735 году в немецком городе Галле один русский студент[291] занимался первым переводом на русский язык из классических произведений протестантского пиетизма. Достаточно привести в пример «Vom wahren Christentum» («Об истинном христианстве») Иоганна Арндта[292]. Поначалу этот текст был в России запрещен, но за ним последовали другие переводы.

Важность книги Арндта для русской духовности подтверждается тем фактом, что он стал любимым автором Тихона Задонского (1724–1783), еще одного великого святого Русской Церкви, без которого невозможно прийти к верному пониманию русского христианства. Именно в его видении Церкви не как закостенелого института, в его глубоком чувстве милосердия и сострадания ко всем людям, воспринимаемым как «собратья», в его глубоком переживании страстей Христовых – Христа «уязвленного, истерзанного, измученного, в коросте собственной крови» – звучит нота, своей подлинной русской глубиной созвучная стихам поэта Федора Ивановича Тютчева о России как о стране Христа страждущего, «удрученного ношей крестной». Почти наверняка с этим миром внутреннего эмоционального страдания было связано решение Тихона Задонского отменить в границах собственной епархии телесные наказания, наложенные церковным судом. Размышляя о значении этого человека, начинаешь понимать, почему Достоевский – по его собственным словам – обратился именно к этому святому Русской Православной Церкви как духовному прототипу старца Зосимы из «Братьев Карамазовых». Будучи открытым для посылов Запада, святитель Задонский умел их перерабатывать в замечательный сплав духовности и чувства, который никто и в этом случае не может определить как приспособленчество и который, хотя бы и через художественное посредничество Достоевского, может многое сказать Западу.

Католичество в русской литературе

Я бы хотел остановиться на некоторых главных действующих лицах русской литературы. Я не буду говорить о большом поэте Василии Жуковском, старшем современнике Пушкина, и о молитве швейцарского католического отшельника, которого он цитирует в своих дневниках в заметках 1850 года: вся личность Жуковского до самой глубины пронизана христианским духом, и в его духовности совершенно явственно проглядывает ее европейский характер. И по ряду причин я опустил бы имена тех русских литераторов этой же исторической эпохи, которые перешли в католическую веру или же, как великий мыслитель Чаадаев, отвергли формальный акт такого перехода, встав, однако, в обсуждении конфессиональных вопросов на сторону католичества, воспринимаемого как некий идеал.

Что же можно сказать о Гоголе, столь близком к позициям славянофилов? В «Тарасе Бульбе», исторической повести о героизме украинских казаков во время религиозных войн против католиков-поляков, было бы странным ожидать появления образов большой силы, ведущих свое происхождение от католического мира. Однако в ткань сюжета, повествующего, по существу, о любви и о приключениях, вплетено ультраромантическое описание службы по латинскому обряду, которую проводят в осажденном городе. (Недавно умерший Владимир Солоухин рассказывал, что в свое время был поражен тем фактом, что Гоголь описывает верующих, погруженных в молитву, только в этой части повести.) Сама общая атмосфера этого отрывка восходит к эстетике немецких романтиков:

«У одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял на коленях священник и тихо молился… Он молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на привидения, стояло на коленях, опершись и совершенно положив изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн, на которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилось розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно освещенным облаком. <…> В это время величественный стон органа наполнил вдруг всю церковь; он становился гуще и гуще, разрастался, перешел в тяжелые раскаты грома и потом вдруг, обратившись в небесную музыку, понесся высоко под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса…»

Со всеми оговорками по поводу определенного романтического маньеризма и самого контекста сюжета подобный эмоциональный прием вовсе не случаен в творчестве Гоголя. Из свидетельства самого автора и его современников мы хорошо знаем, какие чувства вызывали в нем искренние проявления веры, очевидцем которых он был в Италии, а также сама красота римской католической службы. Когда Гоголь находился в Риме, до его матери дошел слух, что сын собирается перейти в католичество. Обеспокоенная, она направила ему письмо и потребовала объяснений. В ответном письме Гоголь писал, что вовсе не намеревался изменить веру, и свое решение обосновывал не доводами из вечной полемики двух христианских конфессий, но тем фактом, что глубинная сущность христианства тождественна и в православной, и в католической вере. Это было для него совершенно очевидно, и с его стороны формальная перемена веры стала бы совершенно поверхностным поступком.

Пушкин в 1836 году, незадолго до трагической, смертельной для него дуэли написал восторженную рецензию на книгу Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека». Безусловно, в убеждениях такого человека, как Сильвио Пеллико[293], карбонария, брошенного в застенок австрийскими угнетателями, невозможно найти и тени соглашательства. И по этому поводу мы можем процитировать слова самого Пушкина из письма 1843 года: «Сильвио Пеллико – католик… но он не ханжа». Мы можем предположить, что если бы эта фраза была бы написана до того, как он напечатал свою рецензию, он бы ее безусловно употребил, настолько она отвечает образу Сильвио Пеллико, который писатель хотел донести до русского читателя.

Мы хотели бы особо отметить слова Пушкина: «В позднейшие времена неизвестный творец книги о подражании Иисусу Христу, Фенелон[294] и Сильвио Пеллико в высшей степени принадлежат к сим избранным, которых ангел Господний приветствовал именем человеков благоволения (Лк. 2: 14)». Не следует удивляться тому, что список русского писателя столь беден, но интересно, что в него включены только католики. Произведение «О подражании Христу» («De imitatione Christi»), традиционно приписываемое Фоме Кемпийскому[295], в XIX веке неоднократно переводилось на русский, становясь предметом горячих богословских споров. Что же касается Фенелона, его работы, изданные в XVII и XVIII веках, не случайно во множестве находятся в антикварных библиотеках Москвы и Петербурга. Конец XVIII – начало XIX века – время глубокого внутреннего исследования христианства. И его книги становятся одними из самых популярных в России в тот исторический момент, когда традиция «Добротолюбия»