После бури - Фредрик Бакман

дети бывают счастливыми или несчастными лишь потому, что их родители оказались на положительном или отрицательном полюсе космических закономерностей. Кто знает, возможно, тому, у кого есть дети, виднее, думала Мая, возможно, став родителем, ты навсегда утрачиваешь здравый смысл.

Остановившись на лестнице, она глубоко вздохнула. Иногда воспоминания били электрическим током, иногда она с криком просыпалась по ночам, но всякий раз, приезжая домой, ей все лучше удавалось не думать о Кевине. Всякий раз она вырастала еще на один миллиметр и ее панцирь становился прочнее и толще. Разговаривая по телефону с родителями, она слышала, что для них, напротив, все осталось по-прежнему. Они застряли в моменте и продолжали считать себя виноватыми. Когда после того насилия папа в больнице спросил, что он может для нее сделать, она сквозь отчаяние прошептала: «Люби меня». И папа отдал ей всю любовь, на которую был способен. Как и вся семья. Иногда ей казалось, что она утянула их за собой в черную прорубь, но когда вынырнула на поверхность, они так и остались на дне. Умом она понимала, что это не так, но это было совершенно неважно. Чувство вины всегда сильнее, чем логика.

Мая поднялась по лестнице бесшумно – только они с Лео умели ступать по ней так, что она не скрипела. Вошла в родительскую спальню. Папа стоял перед зеркалом и тренировался завязывать галстук, но пальцы не слушались и лицо покраснело от скорби.

– Папа, привет.

Его любимое слово. «Папа». Он даже не обернулся, потому что не поверил своим глазам. Пришлось повторить, уже громче. Увидев ее в зеркале, он растерянно заморгал.

– Дочка… Милая моя!!! Что… Что ты тут делаешь?

– Я приехала на похороны Рамоны.

– Но… как ты сюда добралась?

– На поезде. А дальше меня подбросили. На дорогах ужас что творится, представляю, каково здесь было во время бури. Как ты, пап?

Слова сыпались из нее без остановки, а Петер никак не мог поверить в то, что она здесь.

– А как же… школа? – выдавил он из себя, когда обнимал ее, – папа есть папа, что с него возьмешь.

– Школа подождет, – улыбнулась она.

– Но как… как ты узнала, что похороны будут в эти выходные?

Мая снисходительно улыбнулась его наивности.

– На следующей неделе начнется охота на лосей. Потом сезон хоккея. Когда еще ее хоронить?

Петер почесал голову.

– Дочка, ты могла бы не приезжать ради Рамоны, она бы…

– Я приехала ради тебя, папа, – прошептала Мая.

Казалось, что папа вот-вот рухнет на пол и рассыплется, словно куча пыли.

– Спасибо.

– Как я могу помочь, папа?

Попытавшись улыбнуться, Петер пожал плечами, так медленно и беспомощно, словно это были двери сарая, криво висевшие на ржавых петлях. Когда они снова обнялись, она была взрослой, а он маленьким.

– Люби меня, Огрызочек.

– Я всегда тебя люблю, пап.

Послышалось, как внизу отпирают входную дверь. Домой пришла Мира и, переступив через порог, замерла на одно дыхание, увидев возле входа ботинки дочери, – мамино сердце запрыгало, пытаясь вырваться из груди. Услышав топот и крик, Мая слегка улыбнулась, отпустила папу и предусмотрительно встала спиной к кровати, чтобы, когда мама поднимется по лестнице, ворвется в спальню и бросится на шею своей малютке, она хотя бы могла приземлиться на мягкое.

* * *

Ночью, пока никто, кроме его семьи, не знал, что он вернулся, Беньи прокрался на улицу, сел на велосипед и поехал в ледовый дворец. Вдоль дороги валялись деревья, парковку занесло мусором, но дворец был целым и невредимым. Словно Бог не скрывал, на чьей он стороне. Разбив окно в туалете на заднем дворе, Беньи пролез внутрь и стал бродить по дворцу, жестоко обуреваемый детскими воспоминаниями. Сколько часов он здесь провел? Будет ли он когда-нибудь еще так счастлив? Нет ничего лучше, чем скользить по льду бок о бок со своим лучшим другом и играть против всего мира. Будет ли в его жизни что-то подобное?

Он нащупал в темноте рубильники от ламп, освещавших арену, и включил нижние, чтобы вахтер не увидел свет из своего дома и не поднял переполох. В дальнем углу на складе Беньи нашел старые коньки своего размера, зашнуровал их так, что ноги онемели, и вышел на свет. Он в точности помнил, сколько шагов нужно сделать по коридору до того, как ступишь на лед, – из всех моментов этот был самым любимым, несмотря на тысячи матчей и миллион тренировок; легким и диафрагме всякий раз казалось, будто он делает шаг в пропасть. В это мгновенье остальной мир исчезал, коньки взрезали лед и мчались туда, где все свое детство он был свободным как птица. Только здесь. Ледовый дворец был единственным местом во всем мире, где он точно знал, кто он и чего от него ждут. Здесь он не чувствовал ни растерянности, ни страха.

Беньи рассекал лед, делая круг все больше и больше. Остановившись возле штрафной скамьи, он ностальгически постучал по стеклу. Как просто все было, когда он маленьким мальчиком впервые переступил порог ледового дворца, спорт был волшебным языком, а он – одним из тех избранных, которые его понимали. Он обожал ритм движущихся тел, удары, дыхание, звон коньков, режущих лед, азартные крики болельщиков, когда игра принимала неожиданный поворот. Неистовый стук клюшек, гул в ушах, когда они проносились друг перед другом – неудержимые, неразлучные, бессмертные. Он не знал, куда все пропало, когда окончательно потерял себя, но без Кевина так уже никогда не будет. Беньи не мог простить себя за то, что для него ничего не изменилось.

Два года назад он положил в сумку шайбу и ехал до тех пор, пока не очутился там, где люди в баре, увидав шайбу, не могли понять, что это за штука. Никаких туристов там не было. Он уехал из города, где внутри всегда был не таким, как все, и оказался там, где был не таким снаружи. На что он надеялся? Ни на что. Разве что пусть в голове наконец станет пусто. А в груди тихо. В каком-то смысле ему это удалось: посмотрев на огромного разъяренного медведя в центре арены, он прислушался к себе, но ничего не почувствовал. Ни тоски, ни ненависти, ни причастности, ни изгойства. Только усталость. Невероятную усталость.

Сняв коньки, Беньи вернул их обратно на склад, погасил свет и выбрался на улицу через то же окно. Он медленно двинулся вдоль парковки, прочь от города, в лес. Земля была в ямах и рытвинах. Велосипед – чужой, как и всё вокруг, – Беньи поставил возле ледового дворца.