Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления - Линн Виола

Какую бы форму ни принимал протест, он всегда представлял опасность. Будь то гневные и открытые или более завуалированные вопросы и сомнения — это был прилюдный вызов, брошенный советской власти. Уполномоченные коммунисты и администраторы всех уровней, перед тем как провести голосование по тому или иному вопросу, всегда задавали простой главный вопрос: «Кто выступает против советской власти?» К антисоветскому выступлению мог быть приравнен протест против коллективизации, раскулачивания, закрытия церкви, открытия детского сада, против приписывания крестьянину статуса бедняка или даже против самого организатора собрания. «Советская власть» была своеобразным идолом для государственных и партийных работников, которые строили социализм во имя новых «богов», новой веры, зачастую питая слепую ненависть или пренебрежение к крестьянству. Эта же идея становилась орудием личной власти для каждого чиновника, делая его олицетворением воли правительства. Она же служила законной ширмой, прикрываясь которой официальные лица вели борьбу с оппонентами, когда были исчерпаны все методы убеждения. А.И. Солженицын стал свидетелем подобной «персонификации» власти, когда после войны отбывал заключение в ГУЛАГе. Он приводил слова лагерного охранника, который в ответ на незначительный ропот гаркнул: «Кто тут выступал против советской власти?» В своей обычной язвительной манере Солженицын объяснял: «Возразят, что это — общий прием, что это и на воле любой начальник заявляет себя советской властью и пойди с ним поспорь. Но для пуганных, для только что осужденных за антисоветскую деятельность — страшней»[73]. Впрочем, в тех обстоятельствах, которые раскололи нацию, любая мелкая сошка и была олицетворением советской власти. В период коллективизации крестьянам пришлось столкнуться с этой абсурдной чертой советского порядка. Он основывался на силовых методах, и крестьяне молчали, напуганные и буквально обезоруженные угрозами, что открытое выражение недовольства советским режимом — как властью в целом, так и отдельными ее представителями — расценивается не иначе как измена.

Персонификация власти была эффективным орудием сталинского порядка на всех уровнях. Однако она была не единственным способом заставить крестьян голосовать за нужные решения. Некоторые организаторы собраний запрещали обсуждать повестку дня и вносить в нее поправки и независимо от ее сути ставили вопрос ребром: «Кто за?», «Кто против?»{676}. У других был свой, более оригинальный подход к крестьянам. В изощренной наставнической манере один уполномоченный из Центрально-Черноземной области на любое возражение в ходе собрания кричал: «Кто это? Фамилия!», а затем нарочито записывал что-то в своем блокноте{677}. На хуторе в Урюпинском районе Нижней Волги уполномоченный РИК (районного исполкома) при голосовании по вопросу о закрытии церкви провел его в два этапа: за временное закрытие и за постоянное. В обоих случаях 26 чел. проголосовали «за» и 48 — «против». Путем хитрых математических вычислений он сложил все «за», получив в результате 52 против 48, и закрыл церковь в соответствии со своими представлениями о революционной законности{678}. Кроме того, должностные лица повсеместно прибегали к грубой силе, запугивая крестьян или демонстрируя личное оружие.

В действительности же, несмотря на обладание значительными силовыми ресурсами, власти боялись идти на открытую конфронтацию с населением. Это было обусловлено, в первую очередь, постоянной угрозой насилия или, по меньшей мере, подрыва существующего строя недовольными, поскольку чаще всего сравнительно малому числу коммунистов и местных ответственных работников, на которых далеко не всегда можно было полностью положиться, противостояли целые деревни. К такому выводу пришел уполномоченный Наркомата земледелия после посещения деревни Стежка в нестабильном Козловском округе Центрально-Черноземной области, где уже были зафиксированы два случая массовых выступлений и ситуация оставалась весьма напряженной. Сразу по прибытии он созвал собрание, длившееся около 8 часов (обычное явление в тот период), на котором присутствовали 2 000 чел. Крестьяне потребовали возвращения кулаков и раздела земель без учета классовой принадлежности. По словам самого чиновника, «нам пришлось терпеливо выслушивать их крики и недовольства», а также признать, что были допущены определенные промахи. Он сделал вывод, что местные власти «боятся массы». Они даже пытались отговорить его от идеи проведения общего собрания с крестьянами. Уполномоченный, однако, посчитал, что в той ситуации необходим лишь справедливый и трезвый подход: «Когда я перед крестьянами просил извинения за ошибки и извращения нашей партийной линии местными работниками… крестьяне в свою очередь также признавали свои ошибки»{679}. Данный пример, с одной стороны, подтверждает, что чиновники испытывали страх перед народными массами. Но с другой стороны, он свидетельствует о том, что если отношение к словам крестьян было достаточно справедливым, то они, в свою очередь, тоже вели себя разумно. Однако в то время такое отношение было слишком большой редкостью: большинство партработников, движимые страхом или презрением к «мужику», предпочитали грубость или неограниченное применение силы.

Возможности для применения властями насилия во время собраний и реальные его масштабы были просто поразительны. За малейшую критику крестьяне часто подвергались арестам и обвинениям в кулачестве. Всесилие советской власти побуждало крестьян действовать не напрямик, а исподтишка, изобретая все более хитроумные и осторожные методы, позволяющие им срывать собрания. Громкий шум или, наоборот, полная тишина на собрании были одними из самых распространенных способов, которые, на первый взгляд, не носили политического характера. Так, в ответ на требование одного из организаторов собрания в Центрально-Черноземной области назвать имена недовольных крестьяне отказались говорить вообще, объявив представителям власти бойкот: на протяжении всего собрания стояла полная тишина. Женщины, осознав бессмысленность мероприятия, еще в начале покинули его{680}. В одной из украинских деревень организаторы собрания, столкнувшись с самого начала с абсолютным молчанием, запретили кому-либо покидать собрание, пока не будет принято решение о вступлении в колхоз (а значит, и нарушено молчание). Все сидели в полной тишине, пока один из крестьян не попросил разрешения выйти по нужде. Ему разрешили отлучиться только под присмотром охраны, после чего остальные стали просить выпустить их по той же причине. Собрание зашло в тупик{681}. В отчете, присланном с Северного Кавказа в голодном марте 1933 г., говорилось, что кулаки, используя «продовольственные затруднения» (так чиновники называли голод), организуют на собраниях «заговор молчания» — не бывает ни вопросов, ни обсуждения, ни реакции на доклады{682}. Несмотря на то что официальные источники считали этот «принцип молчания» заговором, он показал свою эффективность, поскольку позволял крестьянам временно озадачить и сбить с толку немногочисленных партработников и одновременно не рисковать, высказывая свое недовольство вслух. И, даже принимая во внимание робость крестьян, кто может утверждать, что тактика молчания не была тем самым заговором, который инстинктивно возникал как достойный ответ на бесконтрольное насилие?

С той же целью применялся громкий шум, который зачастую и нельзя было считать выражением протеста как такового. Партработники часто сообщали о собраниях, проходивших в ужасном беспорядке. Некоторые двадцатипятитысячники гордо заявляли, что им удалось приручить мужиков и изменить ход собраний, — если ранее там царила суета и все говорили одновременно, то теперь встречи носили более организованный характер, стали походить на собрания рабочих{683}. Единственное, что ускользало от их внимания, это то, какую очевидную выгоду несли крестьянам подобные беспорядки в условиях коллективизации, как сельчане умело играли на стереотипном восприятии «мужика» как существа, не способного к рациональному и упорядоченному диалогу. Например, на Кубани этот метод довольно часто использовался для срыва выступлений докладчиков{684}. В Центрально-Черноземной области крестьяне поднимали неутихающий гомон, когда дело доходило до голосования{685}. В поселке Черемышево Мордовской области женщины все время кричали «ура!», не давая выступающему слова сказать, пока не вынудили его закрыть собрание{686}. В деревне Ханьковец Могилев-Подольского округа Украины четырехкратные попытки властей провести общее собрание по вопросам коллективизации не увенчались успехом. Каждый раз женское население деревни скандировало «Долой коллективизацию!» и «Долой бригады!»{687}.