Ключ из жёлтого металла - Макс Фрай

Только теперь, когда меня наконец отпустило, я оценил вес камня, до сих пор лежавшего у меня на сердце. Жизнь без камня была необыкновенно хороша. Она была — просто жизнь. Этого, казалось мне сейчас, совершенно достаточно.

Давно бы так.

— Беда актуального искусства, — говорил Илья, — вовсе не в том, что нехорошие бяки-творцы шокируют мирных обывателей незамысловатыми художественными жестами, вместо того чтобы сделать им, нежным зайкам, красиво. И не в том даже, что они делают это зачастую не слишком остроумно, по пятому разу повторяя деяния великих предшественников, о которых не удосужились прочитать в подшивках художественных журналов. Настоящая беда вскрывается, когда мы начинаем задавать вопросы: кто делает? почему? зачем? как?

Он уже не первый час честно развлекал меня беседой — с того момента, как Лени, с грехом пополам доставившая нас до границы между Чехией и Германией, сказала: «Все, meine Lieblingsjungen,[26] мне капут», перебралась на заднее сиденье и сладко уснула, а я получил наконец ответ на волновавший меня вопрос: что чувствует человек, когда сидит за рулем «порша-кайена»? Подлинное наслаждение, и больше, кажется, ничего.

Это переживание захватило меня целиком, так что Илью я слушал даже не в пол — в четверть уха. Правого, разумеется. Но тут вдруг заинтересовался. Уж больно экспрессивно тот излагал.

— И кто же? — спросил я. — И как?

Илья только того и ждал. Вдохновленный моим интересом, затараторил:

— После того как вопросы заданы, обнаруживается, что так называемый «радикальный художник» по большому счету тождественен обывателю, которого мучает. Я хочу сказать, что художник зачастую просто приспосабливается к требованиям среды — как он их себе представляет, — точно так же как приспосабливается к требованиям среды обыватель. Художественное «предъявить себя» в большинстве случаев тождественно элементарному «выжить». Обыватель пробивается к кормушке по своей тропе, художник — по своей. Но это одна и та же кормушка. Обыватель, в отличие от художника, хотя бы честен. Он не выдает себя за «творца», «борца», «ниспровергателя» и еще бог весть кого. На обывателя скучно смотреть, еще скучнее его слушать, но от него, по крайней мере, не так тошнит.

— Честность вообще великое дело, — согласился я.

— Митя вам, наверное, говорил, у Лени художественная галерея. Сейчас это просто успешное коммерческое предприятие, не о чем говорить. А в самом начале, как раз когда мы только-только поженились, это была такая крутая игрушка из серии «Создай себе репутацию». Лени тогда работала с самыми актуальными и радикальными художниками, кого только могла найти. А я был для них переводчиком, нянькой, советчиком, санитаром, пушером, психотерапевтом и отцом родным. Врагов не нажил, с несколькими ребятами даже подружился и понял про них довольно много. Поначалу очень удивлялся, я-то думал, художники — не то небожители, не то демоны, особенно которые актуальные-радикальные. А оказалось, они просто люди как люди, только профессия у них, скажем так, не самая распространенная… Так вот. Большинство так называемых «радикальных художников» делают, что им велят, — с той же тупой покорностью, что и все остальное человечество. Просто они, если вспоминать детство, слушаются не мамку, а, скажем, больших мальчишек во дворе. Но — слушаются.

— «Большие мальчишки» — это галеристы?

— В частности. Не забывайте, еще есть кураторы, критики и прочее арт-начальство. Художник, желающий преуспеть, должен угодить целой куче народа. Сам по себе подход довольно разумный — пока торгуешь красивыми картинками, как крестьянин картошкой, не причисляя себя к касте каких-нибудь очередных избранных. Но тусоваться в правильных местах, толкаться локтями у кормушки, подлизывать жопу нужным людям, заниматься самопиаром, держать нос по ветру и при этом всерьез полагать себя великим революционером — это, прямо скажем, нелепо. За радикальный базар следует отвечать. Подтверждать его всей своей жизнью. А начинается радикальный базар с персонального отказа от готовности играть по чужим, извне навязанным правилам. Честная духовная революция оплачивается собственной кровищей и прочими малоприятными выделениями.

— Что же в таком случае делать бедному мятущемуся творцу? — ухмыльнулся я.

— Что, что… А ничего. Спокойно работать, картинки рисовать на продажу или для души, не объявляя себя во всеуслышание революционером и ниспровергателем. А ежели все так неудачно сложилось, что натурально мессией уродился, не следует бегать по кураторам с целью надлежащей организации восхождения на Голгофу.

— А еще лучше — вовсе туда не восходить.

— Нет уж. Восходить непременно! Это обязательное условие. Сначала виселица, а уже потом мед. Потом мед, повторяю, потом. После виселицы.

— Жестко.

— Нормально, — отмахнулся Илья. — Мне можно так говорить. Сам когда-то понял, что придется мне обойтись без меда поэзии: рылом не вышел, да и кишка тонка. И решил, что лучше быть дешевым халтурщиком, чем успешным жуликом, — третьего-то тем, кто на Иггдрасиле не висел, не дано. Впрочем, из меня даже халтурщика не вышло, оказалось, проще совсем завязать. Но все равно. И кстати, если вы думаете, что человеку, который так удачно женился, проще оставаться честным, имейте в виду, с Лени мы познакомились несколькими годами позже. Я был ее переводчиком, когда она приезжала в Москву…

— Нет-нет, я так не подумал, — энергично запротестовал я. И, чтобы быть честным до конца, добавил: — Возможно, просто не успел. Потому что думал — интересно, знаете ли вы художницу Мирру Жукотовскую? Она…

— Еще бы мы ее не знали! — Илья горделиво приосанился. — Лени ее, можно сказать, в люди вывела — еще в ту пору, когда бедный ребенок увлекался перформансами.[27] К счастью, девочка слишком любит рисовать. Поэтому крутой авангардистки из нее не вышло. А живописец, который останется в истории искусств, — пожалуй.

— Во как, — хмыкнул я. — Ну хорошо, раз так. Я как раз собирался спросить, чем она занимается. И как в ее конкретном случае обстоят дела с внутренней честностью и кормушкой.

— С честностью у нее все в порядке, равно как и с кормушкой. А вы знакомы?

— Немного. Как-то раз проговорили полночи напролет. И все.

Я не стал уточнять, что это случилось вчера. «Как-то раз» — прекрасная формулировка. Для всех случаев.

— И конечно, влюбились по уши, — печально усмехнулся Илья.

— Да вроде нет, — честно сказал я. — Но впечатление сильное, это да.

— То-то и оно, — сочувственно вздохнул Илья.

— Она очень красивая, — сказал я, — это правда. Но впечатлило меня не это. Вы когда-нибудь видели, как она работает? В смысле, слышали?