В тот день… - Вилар Симона

Златига молча хмурился. Прошел за воеводой, сел на коня, ехал рядом, почти стремя в стремя. Попытался было по дороге поведать все до мелочей, но в шумном Киеве, да в такой толчее это не особо получалось. Людно было на Боричевом увозе, по которому спускались с Горы, еще более людно стало, когда на Подол выехали. Народ то и дело обступал, люди шли приветствовать воеводу, желали здравия. Добрыня ответно поднимал руку, с кем-то даже заговаривал, но сам о своем все думал: уезжать ему пора, дел вон сколько. Владимиру он тут толком уже и не нужен. Князь на ловы сейчас отправится, даже не столько для забавы, а чтобы пополнить запасы. Шутка ли, столько ртов надо кормить при дворе – и своих всех, и посольство ромейское. А эти все артачатся, ждут конца следствия. Нашли причину задержаться, хотя уже сами должны понимать: сделали дело – и пора восвояси.

Но когда они явились ко двору Колояровичей, иные заботы увлекли Добрыню. Ибо там был переполох. Воевода едва с коня слез, как Радко к нему так и кинулся.

– Опять беда у нас, славный Добрыня. Ну чисто кто порчу навел!

Добрыня заметил среди вышедших к нему навстречу волхва Озара. Тот был хмурый, мрачный. На вопрос, что случилось, ответил:

– Кухарка здешняя внезапно померла. Голицей звали. Да не просто померла: кричала, задыхалась, желчью ее выворачивало. А потом испустила дух.

Ну вот, даже в это Добрыне придется вникать – стряпуха преставилась. И все вокруг растерянные, смущенные, страхом охваченные. То, что мрут здесь как мухи, совсем не дело. И тут не порча – тут злодейство творится.

Добрыня сперва зашел на хозяйский двор, посмотрел на толстую неподвижную женщину, лежавшую у большой печи-каменки. Глаза открыты, вокруг рта грязные желтоватые разводы. Добрыня ничего не сказал, отошел, сделав знак волхву идти следом. В доме, в просторной истобке, опустился на главное место, велев остальным выйти.

– Рассказывай, – велел коротко.

Вскоре выяснилось, что этим утром Голица, как обычно, приготовила для своей госпожи травяной настой. Мирина страдала от случающихся у беременных баб немочей, и кухарка для нее постаралась: мяту заварила, мелиссу, иные травы пахучие, какие от дурноты помогают. Ну и, видать, сама попробовала, каково оно получилось. Может, сразу хотела отнести, может, дала еще немного настояться да остыть, но только после того, как попробовала, ей сразу плохо стало. Сперва, видать, не сильно, если только покликала горничную Загорку, велев отнести. Ну та и понесла в терем.

– А как сама Мирина? – всполошился Добрыня. – Я что-то ее среди собравшихся не заметил. Ну что молчишь, ведун? Одно дело – если кухарка пойлом тем отравилась, другое – если сама…

– Да ничего с купчихой не случилось, – отмахнулся Озар. – Она даже на шум не вышла. Загорка с перепугу кинулась назад, но упала и разлила напиток. А как явилась к Голице, та уже опрокинулась, каталась по земле, кричала, что горит у нее все в горле и груди. Загорка так испугалась, что только смотрела, но кое-кто стал поднимать Голицу, поить водой ключевой. Я тогда как раз подошел. Вижу, Голица уже обрыгалась вся, глаза вытаращенные, задыхается. Ключница Яра над ней стояла перепуганная, не знала, чем и помочь. Ну, я и поспешил к поварихе. И знаешь, воевода, когда подхватил я ее, она только и твердила, что Мирина ее отравила. Все это слышали, как и заметили, что Голица на терем указывала.

– Но настой же Голица сама готовила?

– Сама. Но знаешь, то ли с вечера настаивала травы, то ли с утра залила, я узнать не успел. Тут летняя печь на хозяйском дворе под навесом находится, там всякий пройти может. Если Голица отвлеклась или отошла, пока травы настаивались, кто угодно мог добавить отраву в опарницу[103]. Но когда кухарка уже отходила у меня на руках, я стал догадываться, чем ее могли отравить. Запах уловил знакомый. Есть такая трава, борец-корнем называется, или волкобоем, а то и ведьминой травой. Ее обычно используют для изготовления мазей, чтобы суставы не болели. И в доме такая была, потому как калеку Вышебора ею мазали. Но ключница Яра, у которой подобное снадобье хранилось, уже показала мне ларчик и заверила, что у нее все под замком, ничего не брали оттуда. Выходит, что отраву из града принесли.

– И ты вот так сразу понял, что это за отрава?

– Говорю же, знаю это зелье. Я ведь волхв, нас в травах учили разбираться. Растет борец-корень на влажных местах вдоль ручьев и рек. Цветы у него синие с лиловым, ну чисто как глаза у купчихи Мирины.

– Вот и ты заметил, какие у Мирины глаза, – усмехнулся Добрыня. – Но как же сама она? Почему кухарка ее уличить хотела, если своими же руками готовила зелье?

– Да открылось мне тут кое-что из прошлого вдовицы-красавицы. Не всегда она была верна Дольме, и, видать, Голица могла ее уличить кое в чем, что Мирине было нежелательно. Вот она, возможно, и захотела избавиться от кухарки. Да и горничная ее Загорка вчера в город уходила, могла принести отравное зелье. Там, где травами торгуют, можно всякое приобрести. Так что, думаю, стоит порасспросить тамошних торговцев, не являлась ли к ним девка со двора Колояровичей. А потом и с самой Загоркой поговорить. Девка она не очень умная, и если нажать…

– Это та самая Загорка, которая так вовремя разлила настой, для хозяйки предназначенный? И часто она разливает питье хозяйское?

Озар хотел что-то сказать, но вдруг застыл. Смотрел на Добрыню, а потом как-то странно улыбнулся:

– Ну и голова же у тебя, воевода! Как ты сразу догадался?

О чем догадался Добрыня, тот и сам еще не понял. Но вскоре увидел, как толково Озар умеет работать. Волхв велел привести Загорку, а она, оказавшись перед воеводой и служителем, сразу в слезы. Но Озара ее слезы не тронули. Смотрел на Загорку, потом за руки взял и так их сжал, что девушка вскрикнула.

– Кричи, не кричи, Загорка, а я тебя насквозь вижу! – глухо и властно начал Озар. Рванул так, что она на колени перед ним упала. – Отвечай – часто ли ты под дверью госпожи подслушиваешь? Что Голица Мирине сказывала? И что из того тебя так обозлило? Говори без утайки, пока воевода не велел с тебя кожу ремнями резать!

«Ну, царица-то как раз этого и не велела», – подумал Добрыня, но говорить ничего не стал, видел, как горничная трясется. Может, от слов волхва и толк будет.

Тут как раз сама Мирина на лестнице появилась. Худо ли ей было этим утром или нет, но нарядной павой вышла купчиха – косы короной уложены, серьги блестят в ушах не менее ярко, чем синие очи.

– Здрав будь, боярин Добрыня, – произнесла, сходя по ступеням. – Что же это ты позволяешь своему волхву мою девушку обижать?

А Загорка как увидела хозяйку, так и запищала:

– Матушка госпожа милая, защити! Я бы никогда тебе зла не сделала! Я не дала бы тебе настой отравленный. Это все Голица противная, для нее все поганой!

Мирина так и замерла на лестнице. Тут уж и Добрыня к Загорке шагнул, тряхнул ее сильно:

– А ну говори! Скажешь сама, мучить не станем! Но если умолчишь… Страшно умрешь, люто! Весь Киев на лобном месте твою кончину наблюдать будет!

Загорка только завыла пуще прежнего. Озару даже пришлось ее успокаивать. И та призналась, поникшая и смирившаяся.

Оказалось, что вчера она подслушивала – как и часто ранее – под дверью госпожи. И узнала, что Голица надумала женить своего сына Бивоя. Мирина, добрая и великодушная, сразу сказала: Загорку за него отдам, хорошее приданое ей справлю. У горничной даже сердце зашлось: вот оно, счастье! – подумала. Но кухарка давай Загорку поносить да оскорблять: дескать, и мать ее от барана понесла, и боги изуродовали. Загорка знала, что не так хороша собой, но ведь и здорова телом, и в милости у хозяйки, да и не урод она! Только Голица ее как раз уродом выставила. Причем ни о какой свадьбе горничной с сыном и слышать не хотела. Ведь что задумала проклятущая Голица – саму Мирину возжелала супружницей Бивоя видеть! Говорила: как только та разрешится от бремени, пусть скажет, что Бивоя мужем возьмет. А добрая Мирина даже растерялась, загоревала. Вот тогда Загорка и решила: отравит она Голицу, когда та пробовать настой станет. Она всегда его пробует. И как послала Мирина Загорку во град по делам, она и приобрела нужное зелье на Подоле. А утром, еще затемно, сбегала на кухню и плеснула содержимое в отстаивавшееся пойло. Но хозяйке своей Мирине она никогда бы подобное зелье не поднесла – боги свидетели! – и горничная уже по привычке подняла руку к небесам, призывая тех в видоки.