Сквозь зеркало языка - Гай Дойчер

то могу обрадовать: со временем вероятность обнаружения таких черт становится все меньше. Вместе с кууку йимитирр со сцены сходят сотни других «тропических языков», уничтожаемые наступлением цивилизации. Считается, что за два или три поколения по крайней мере половина из шести тысяч языков мира исчезнет, особенно языки изолированных племен, по-настоящему отличающиеся от привычного и естественного для нас. С каждым годом мнение, что все языки похожи на английский или испанский, становится ближе к реальности. Довольно скоро может оказаться фактически верным утверждение, что «средний стандартный европейский» способ выражаться – единственная естественная модель человеческого языка, потому что нет языков, которые существенно отличались бы от этого. Но это будет пустая истина.

Может создаться впечатление, что только языки далеких племен ведут себя достаточно странно, чтобы породить заметные отличия в мышлении. Поэтому теперь мы рассмотрим две области, в которых можно найти значительную изменчивость даже среди основных европейских языков и где влияние языка на мышление можно, таким образом, почувствовать гораздо ближе к дому.

Глава 8

Пол и синтаксис

В одном из прелестнейших, но и самых загадочных стихотворений Генрих Гейне описывает тоску заснеженной сосны по обожженной солнцем пальме. В оригинале стихотворение выглядит так:

Ein Fichtenbaum steht einsam

Im Norden auf kahler Höh’.

Ihn schläfert; mit weißer Decke

Umhüllen ihn Eis und Schnee.

Er träumt von einer Palme,

Die, fern im Morgenland,

Einsam und schweigend trauert

Auf brennender Felsenwand.

Тихое отчаяние стихотворения Гейне зацепило какую-то струнку в одном из великих меланхоликов викторианского периода, шотландском поэте Джеймсе Томсоне (1834–1882, не путать с шотландским поэтом Джеймсом Томсоном, 1700–1748, который написал «Времена года»). Томсона особенно превозносили за его переводы, и его интерпретация остается одной из самых цитируемых из множества английских версий[263]:

A pine-tree standeth lonely

In the North on an upland bare;

It standeth whitely shrouded

With snow, and sleepeth there.

It dreameth of a Palm Tree

Which far in the East alone,

In mournful silence standeth

On its ridge of burning stone.

Перевод Томсона со звучными рифмами и аллитерацией улавливает одиночество и безнадежную неподвижность несчастных сосны и пальмы. Его переводу даже удается остаться верным ритму Гейне, при этом явно сохраняя смысл стихотворения. И все же, несмотря на всю свою искусность, перевод Томсона полностью бессилен передать английскому читателю главнейший аспект оригинала, возможно, самый ключевой для его интерпретации. Он решительно терпит неудачу, потому что перевод затушевывает одну грамматическую особенность немецкого языка, ставшую основой для всей аллегории, и без нее метафора Гейне стирается. Если вы не догадались, что это за грамматическая особенность, то перевод американской поэтессы Эммы Лазарус (1849–1887) сделает ее яснее[264]:

И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

There stands a lonely pine-tree

In the north, on a barren height;

He sleeps while the ice and snow flakes

Swathe him in folds of white.

He dreameth of a palm-tree

Far in the sunrise-land,

Lonely and silent longing

On her burning bank of sand.

В оригинале у Гейне сосна (der Fichtenbaum) мужского рода, а пальма (die Palme) женского, и это противопоставление грамматического рода придает мысленным образам сексуальную составляющую, которая стерлась в переводе Томсона.[265] Но многие критики уверены, что сосна скрывает под белыми складками гораздо больше, чем лишь традиционную романтическую печаль по несбывшейся любви, и что пальма может быть объектом совершенно иного вида страсти. Есть традиция иудейских любовных стихов, адресованных далекому и недостижимому Иерусалиму, который всегда персонифицируется как возлюбленная. Этот жанр восходит к одному из любимых псалмов Гейне: «Там, возле рек вавилонских, / Как мы сидели и плакали… Ерушалаим [женский род], сердце мое! / Что я спою вдали от тебя? / Что я увижу вдали от тебя / Глазами, полными слез?… Там, возле рек вавилонских, / Жив я единственной памятью. / Пусть задохнусь и ослепну, / Если забуду когда-нибудь / Камни, объятые пламенем, / Белые камни твои»[266]. Гейне вполне мог намекать на эту традицию, и его одинокая пальма на пылающем утесе отсылает к покинутому Иерусалиму, расположенному высоко в Иудейских горах. Точнее, строки Гейне могли быть аллюзией на самую знаменитую из всех од Иерусалиму, написанную в Испании в XII веке почитаемым Гейне поэтом Иегудой Галеви. Объект страсти сосны «далеко на востоке» мог отражать начальную строку из Галеви: «Я на Западе крайнем живу, – а сердце мое на Востоке. Тут мне лучшие яства горьки – там святой моей веры истоки»[267].

Шла ли речь в этом стихотворении действительно об отчаянном желании Гейне примирить свои корни на немецком севере с дальним домом его иудейской души – этого мы уже никогда, вероятно, не узнаем. Но нет сомнения, что стихотворение нельзя раскрыть без гендерной принадлежности двух персонажей. Перевод Эммы Лазарус переводит эту сексуальную основу в английский введением местоимений «он» для сосны (кедра) и «она» для пальмы. Цена, которую Лазарус платит за эту верность, такова, что ее перевод звучит несколько вычурно или по крайней мере нарочито поэтично, так как в английском неестественно говорить таким образом о деревьях. Но в отличие от английского, который всем неодушевленным объектам присваивает одинаковое «оно», немецкий совершенно естественно относит тысячи объектов к мужскому или женскому роду. На самом деле в немецком нет ни капли поэзии в том, чтобы называть неодушевленные объекты «он» или «она». Вы просто упоминаете о пальме как о «ней» даже в самой обычной бытовой беседе. Вы можете объяснить соседям, как вы купили ее за полцены в садовом центре несколько лет назад, а потом неудачно посадили ее слишком близко к эвкалипту, и как его корни мешали ей расти, и как она постоянно доставляла вам неприятности с древесной гнилью и трутовиком на комле. И все это будет упомянуто без малейшего намека на поэтическое вдохновение, а то и вовсе бессознательно. Просто так говорят на немецком – или испанском, французском, русском языке и на многих других языках со сходной системой родов.

Род существительных,