Странники в ночи - Марк Ламброн

Кейт положила голову мне на плечо. Должно быть, забыла, что на голове у нее каска: я почувствовал легкий толчок, и она со смехом отстранилась.

Над травой, растущей по обочинам дороги, поднимался пар. В луже черной воды мелькнуло отражение заброшенного бункера. При виде переполненных сточных канав и размытых запруд между рисовыми полями возникало ощущение, что нас со всех сторон окружает стоячая, загнившая вода. Где мы? В детстве я однажды забрел в сарай, где находилась заброшенная плантация шампиньонов. Там пахло грибами и испарениями размокшего компоста. Молодая поросль, предоставленная самой себе, зарождалась среди разлагающейся массы. И сейчас я вновь ощутил этот запах.

Колонна замедлила движение. Местность вокруг изменилась, стали попадаться холмы и впадины, деревья вдоль дороги росли гуще. Сидевшие с нами в грузовике морпехи стали заряжать автоматы. Пулеметчики замерли в ожидании. Слышалось потрескивание: командиры вели переговоры по радио.

— Reachin' Charlie Junction[41], — сказал кто-то из солдат.

Очевидно, этот перекресток был опасным местом. Клеенчатые накидки приподнялись, дула автоматов нацелились на деревья. Дорога шла вверх между двумя рядами кустарника. Крупные цветы наперстянки склонялись над краем насыпи, словно хотели укусить их своими ртами-колокольчиками. В двух сотнях метров от нас, в овраге, виднелось оливково-зеленое пятно. Оказавшись ближе, мы поняли, что это легкий танк. Он лежал на боку, как издохший зверь. В броне зияли два отверстия. Оплавленный металл по краям выгнулся в виде заостренных язычков — они были странного и жуткого цвета, в котором смешались остатки краски, копоть и тускловатый блеск грубого железа. Люк был открыт. Запах от поверженной машины еще висел в воздухе, я уловил его лишь на мгновение, когда мы проезжали мимо. Воняло моторным маслом, порохом, жженым пластиком и горелым мясом; казалось, за какой-то миг внутри этого железного монстра все спеклось в один ком: рычаги управления, провода, антенны, кровь и кости живых существ.

Морпехи зорко вглядывались в опушку леса. Неужели там сидели в засаде вьетконговцы, долгие часы пропитываясь этой сыростью, вздрагивая от холодных капель, поминутно срывавшихся с деревьев? Этого нельзя было исключить. Две или три минуты длилось напряженное ожидание. Но ничего не происходило, колонна продвигалась дальше. Я наклонился к Кейт — захотелось перекинуться с ней словечком. Чем мы займемся в Кон Тхиене? Если дождь не перестанет, на вертолеты рассчитывать не приходится. А прочесывать вместе с патрулями местность вокруг базы — малоинтересное занятие.

Между деревьями по сторонам дороги появились просветы. Конвой выбирался из сплошного коридора зелени, который назывался Перекресток Чарли. И опять гудению моторов аккомпанировал усыпляющий шелест дождя. Вдруг в лесу раздался негромкий, словно булькающий звук: плюх, плюх.

И я увидел два разрыва.

Кругом крики. Я толкаю Кейт на пол, где лежит свернутый брезент, и сам бросаюсь ничком с ней рядом. Конвой уже открыл ответный огонь. Захлебываясь, строчит пулемет. Морпехи залегли у левого борта грузовика и приподнимают головы, только чтобы выпустить очередь. Страшный грохот: все оружие, какое есть в колонне, стреляет одновременно. Вокруг сыплются раскаленные гильзы, я прикрываю Кейт своим телом. Она лежит не двигаясь. По брезенту стучит град пуль. Морпех передо мной дернулся и схватился за щиколотку. Его зацепило. В то же мгновение меня что-то обжигает у основания шеи, над краем бронежилета. Наверно, одна из этих чертовых гильз угодила мне по загривку. Я машинально трогаю это место, словно отгоняя комара. Вижу на руке кровь. Пытаюсь поднять голову, и меня пронизывает резкая боль. Кейт осторожно высвободилась. Я не могу шевельнуться.

— Жак! Жак!

Кейт кричит у меня над ухом, но я ее плохо слышу. Стрельба как будто стала тише. Я ощущаю во всем теле приятную расслабленность. Меня захватывает круговорот пушистых хлопьев, окутывают волны белого тумана. Кейт права, вертолеты в Кон Тхиене не смогут подняться в воздух. Кругом раздаются голоса, меня касаются чьи-то руки, но я больше ничего не чувствую. Я во власти круговорота.

Теперь наконец я знаю, как это бывает, когда умираешь в первый раз.

Let's do some living after we die.

ПОСЛЕ

Мое выздоровление завершилось в Париже. До этого я лечился в Дананге — меня ранило рикошетной пулей в основание шеи. Жизненно важные органы не были задеты, но у меня сделалась неестественно прямая осанка, из-за которой я бываю похож на старого прусского офицера.

Я вернулся во Францию в конце апреля 1967 года. Кейт оставалась во Вьетнаме до весны следующего года. Статьи, которые она написала о битве за Дак То и боях в окрестностях Хюэ, вызвали широкий отклик. Все эти впечатления какое-то время вызревали, а затем из них составилась книга, впоследствии, в 1976 году, удостоенная Пулитцеровской премии, — "Багровая мгла и отчаянные парни" (в 1982 году ее перевели и напечатали в издательстве "Фламмарион" под названием "Черные драконы Хюэ").

Все время, пока я выздоравливал, мы с Кейт переписывались, несколько раз я говорил с ней по телефону. В марте 1968 года она вернулась в Штаты. Тине становилось все хуже и хуже. Узнав об этом, я хотел вылететь в Нью-Йорк, но Кейт умоляла меня не вмешиваться. Кейт снова полностью была поглощена проблемами сестры и мое присутствие считала нежелательным — именно так она выражалась в своих письмах.

В декабре 1968 года ей все же удалось на неделю вырваться в Париж. Тогда она сказала, что хотела бы жить со мной.

Тина скончалась от передозировки в апреле 1969 года. Я могу лишь отметить это как свершившийся факт. Вернее, как свидетельство моего бессилия. Ее обнаружили в квартире на Мотт-стрит, где жил лидер нью-йоркской рок-группы "Фьюгс".

Она похоронена на маленьком кладбище в Монтоке.

В конце 1969 года я ушел из "Франс Пресс" и перебрался в Нью-Йорк. Дик Кентуэлл, журналист, побывавший корреспондентом во Вьетнаме, предложил мне вдвоем поработать над документальным историческим сериалом для телеканала "Эн-Би-Си". Мы с Кейт теперь жили вместе. В январе 1972 года родилась наша дочь Каренна. Спустя три месяца мы поженились. Кейт работала тогда над своим первым эссе, "Вопросы к мистеру Джонсу", — сатира на благомыслящую Америку, все больше увязавшую в военном конфликте во Вьетнаме и Камбодже. На мой взгляд, это очень смешная книга, и все выводы автора проникнуты неумолимой логикой: Кейт показывает, как американские традиционалисты, которые похваляются своей верностью духу отцов-основателей, предают его, становясь в один ряд с генералами Тхиеу и Лон Нолом. Вокруг книги развернулась полемика, в основном о "новом фарисействе". Это принесло Кейт широкую известность и вызвало у нее прилив энергии: она снова взялась за перо и написала книгу "Багровая мгла и отчаянные парни", в которой рассказала о судьбе своего поколения, прошедшего через Вьетнам.

Весной 1978 года мы обосновались в Париже и прожили там около двух лет. За год до этого родился наш сын Джереми. Я работал над двадцатичасовым телесериалом о военных операциях по освобождению Европы в 1944–1945 годах: это дало мне возможность несколько месяцев копаться в немецких, французских, итальянских и австрийских архивах. А Кейт в это время писала книгу, которая называется "Почему?" и которую я считаю лучшей из всего написанного ею. Это размышление о том, что Кейт называет "концом лирической эры". Она показывает, как эпоха бунтарского неприятия окружающего мира постепенно уходит в прошлое, вытесняется новым представлением о мире — как о некоей сумме образов и товаров. По сути основная тема книги — это смерть эпоса и отблеск, которым воспоминание о нем озаряет его наследников, не имеющих собственной истории.

В 1980 году мы снова поселились в Нью-Йорке. Там я основал продюсерскую фирму "Кэтфиш Блюз Продакшнз", которая в основном занимается производством документальных фильмов по истории XX века. Кейт по-прежнему пишет книги. Каренна вскоре закончит обучение в Стэнфорде. А Джереми только предстоит поступать в университет.

Он любит Владимира Набокова и преклоняется перед Куртом Кобейном.

Мне трудно рассказывать о тех годах, что я провел с Кейт. Она сама написала маленькое эссе "Зеркала", где размышляет об иллюзорном восприятии близкого и далекого, о миражах, вводящих в заблуждение биографов и нашу собственную память. Кейт созвучна музыке моей жизни, неотделима от воздуха, которым я дышу, от мира, в котором я жил. В ней для меня воплотились время и любовь. Я не смогу превратить ее в застывший литературный образ.

В Соединенных Штатах стало модным, почти что банальным восхвалять ее глубокий ум. Причем многие считают этот ее дар большим преимуществом, а я долгие годы наблюдал, как она борется с ним, точно с безжалостным роком. Я говорю так не для красного словца. Глубокий ум имеет свойство все ускорять, поэтому его обладатели к тридцати — тридцати пяти годам приобретают такую мудрость и такую просветленность духа, какие обычно приходят к человеку на закате жизни: они знают, что все в мире относительно и не стоит гоняться за земными благами, им ведомо сострадание, они прозорливы и не прибегают ко лжи, понимают, что на свете самое главное и что значит это утратить. Если такой ум соединяется с жестокостью, он несовершенен, но его можно считать защищенным; если же он отвергает жестокость, он крайне уязвим. Этот дар, вызывающий зависть и восхищение многих, не пожелаешь никому: он делает человека слишком любознательным по отношению к миру, и это причиняет большие страдания.