Избранное - Ник Хоакин

Он сказал себе, что в конце концов человек осознает, что готов умереть не ради великого будущего, но ради своего маленького личного прошлого; и, кончив ужин, он взял револьвер и пополз назад к обрыву. Солнце уже коснулось линии горизонта, внизу лежал залитый светом перевал, а из долины поднимались сгущавшиеся сумерки. Он направил бинокль к подножию горы: бледно-зеленые купы деревьев, круглые и плотные, как капустные кочаны, замерли, тесно прижавшись друг к другу, но тьма под ними мерно колыхалась, и он увидел поднимавшуюся над рощей пыль. Весь склон горы двигался.

Он обернулся: из-за стволов высунулись несколько голов, кивнули ему и опять пропали. Сжимая револьвер, он подполз ближе к обрыву и впился глазами в опушку леса прямо под собой. Солнце опускалось в море, в тишине он слышал, как над головой гудят сосны. Распростершись на краю обрыва, он ждал, прижавшись губами к рукоятке револьвера, и молил бога, чтобы поскорее стемнело.

Тишину вспорол выстрел, и кровь застыла у него в жилах, потому что звук этот донесся не снизу, а сзади. Мгновенно повернувшись, он услышал еще несколько выстрелов, увидел, как один из его людей выскочил из-за сосны и рухнул на землю, а следом за ним из гущи сосен выбежал высокий чужой человек; он поднял револьвер и выстрелил — американец упал. Внизу появились американские солдаты — они карабкались вверх по голому склону, а скалы содрогались от разрывов снарядов. «Держите перевал! Держите перевал!» — крикнул он своим людям, быстро поднялся и помчался к соснам, потому что увидел там еще одного американца, перебегавшего от дерева к дереву. Рядом просвистела пуля, он бросился на землю, но тут же снова вскочил и выстрелил, прежде чем это успел сделать американец — тот обхватил ствол сосны в последнем страстном объятии и сполз на землю. В темной глубине леса он услышал иностранную речь и, снова упав на землю, пополз на шум. За его спиной грохотала битва на перевале, спереди доносились журчание горного ручья и топот бегущих ног. Он присел на корточки за деревом и всмотрелся в сумрак. Вначале ничего не было видно, потом ему показалось, что деревья отделяются друг от друга и движутся к нему; прижавшись к сосне, он ждал, наблюдая за приближающимися огромными тенями. Когда треск веток под их ногами загремел в его ушах как раскаты грома, он наклонился вперед и начал стрелять. Он стрелял размеренно, упорно и отрешенно, зная — хотя он принял решение умереть сражаясь, — что и храбрость и героизм теперь бессмысленны. Перевал потерян, его люди погибли, а он теперь тщетно сражается с лесом. Сумрак свистел пулями, но деревья по-прежнему приближались к нему, неубитые, и тогда он в отчаянии вскочил, чтобы броситься на них, но боль пронзила ему живот, он почувствовал, как жаркий огонь проедает его внутренности, и, уже падая на землю, услышал, как весь лес мчится мимо с победным кличем.

Звуки битвы стихали, становились слабее, и теперь до него доносилось только стрекотание насекомых да журчание ручья. Шум воды вызвал у него страшную жажду. Он открыл глаза, но увидел лишь тьму, за которой ему чудилась вода. Он пошарил вокруг руками и нащупал ствол дерева. Цепляясь за него, он встал и заковылял на шум воды. Вскоре он увидел вдали поблескивающий ручей и побежал к нему, но споткнулся о корень и упал лицом вниз. Тотчас же боль в животе снова обожгла его. Скорчившись, он застонал, перевернулся на спину и увидел звезды, мерцавшие между ветвями сосен. Он смотрел на звезды с изумлением, с радостью: наконец-то ночь — значит, и он выполнил свою задачу. Там, высоко наверху, Республику пронесли через дикие горы, в безопасное укрытие.

Восторженно улыбаясь, он закрыл глаза, сложил руки на груди и собрался произнести:

«Nunc dimittis…»

Но слова застряли у него в горле, потому что боль снова волной захлестнула тело, и, открыв глаза, он увидел не звезды и не ветви сосен, а полог балдахина и лица сыновей, склонившихся над ним; и неожиданно в их глазах он увидел все годы скитаний на чужбине, годы изгнания, но сейчас вдруг понял, что в конечном счете это изгнание было больше, чем просто красивый жест, что его миссия не закончилась одновременно с той, другой, смертью в сосновом лесу, что он стоял на страже все эти годы, как на том горном перевале, пока нечто очень ценное несли дальше, в безопасное убежище. Потому что все это он видел сейчас в глазах сыновей: горный перевал, сосновый лес, лица людей, которые там пали. Все это было сейчас в их глазах: Революция и Республика и то маленькое личное прошлое, ради которого он отправился умирать так далеко. Оно не потеряно, он напрасно думал, будто прошлое может погибнуть, и не надо было пересекать море, чтобы убедиться в обратном. Это прошлое жило в глазах его сыновей, и он попытался приподняться, чтобы отдать ему честь. Он спас его, и теперь оно жило в настоящем, склонившиеся над ним лица озарились светом, заколебались и превратились в звуки утра на канале, в панораму крыш под полуденным солнцем, в запах какого-то одного ночного цветка. Наконец-то он дома. За его спиной горы и силуэт спящей женщины на фоне неба, а перед ним пламенел в лучах заката весь прекрасный любимый город. «Nunc dimittis servum tuum, Domini!» — восторженно прошептал он, и, когда сыновья наклонились и вдвоем приподняли его, он улыбнулся, закрыл глаза, сложил руки на груди и умер.

Потом, в гостиной, они пытались понять причину этого предсмертного восторга.

— Я пытался разбудить его, — сказал Пепе, — и в то же время боялся момента, когда он откроет глаза.

— Я тоже этого боялся, — сказал падре Тони. — У меня было ощущение, что он возвращается откуда-то из далекого прошлого. А мы стояли рядом и ждали — мы, страшное настоящее. Он узнал нас, и это было последним ударом.

— Нет, он был счастлив увидеть вас, — возразила Рита. — О, я никогда не забуду, как посветлело его лицо, когда он вас увидел.

— Может быть, он видел вовсе не нас, — предположил Пепе. — Может быть, он так и не пришел в сознание.

— Нет, он узнал нас, — сказал падре Тони. — Он узнал, я видел это по его глазам, и… и он был рад.

— И он произнес «Nunc dimittis», — сказал Пепе, — словно для того, чтобы подбодрить нас, порадовать…

— …и словно чтобы дать нам знать, — подхватил падре Тони, — что он примирился с настоящим.

— Он умер счастливым, — сказала Рита. — Он умер таким счастливым, что оплакивать его почти неуместно.

Они стояли вокруг стола Пепе, и она протянула руку пощупать старую голубую военную форму, которая дожидалась своего владельца. Солнце ушло из комнаты, но еще освещало окна, за которыми двигались взад-вперед паромы, празднуя улучшение погоды. На полу, там же, куда Пепе бросил его, лежало письмо Конни Эскобар. Они посмотрели на письмо, потом друг на друга.

— Я полагаю, — сказал Пепе, когда тишина стала уже невыносимой, — она ожидает, что мы сообщим эту новость всем.

— А больше в письме ничего нет? — спросила Рита.

— Там написано, что они посылают только одно это письмо. Значит, от нас зависит, сообщим ли мы ее матери, мужу…

— Кто-то должен немедленно сообщить мужу, — сказала Рита. — Мне даже страшно представить, как он сейчас терзается, думая, что убил ее.

— Но ведь никто не знает, где он, — заметил падре Тони.

— Интересно, как воспримет эту новость ее мать, — сказал Пепе.

— Я загляну к ней по пути в монастырь, — сказал падре Тони.

— Нет, она должна узнать об этом раньше, — возразил Пепе.

— Тогда я позвоню ей сейчас же, — сказал падре Тони, — и объясню, почему я собираюсь к ней заехать.

Как только он вышел из комнаты, в холле зазвонил телефон.

— А ведь есть еще Мэри, — сказала Рита и, подойдя к Пепе, встревоженно прижалась к его груди. — Но ведь мы не можем просто позвонить ей и сказать. Мне придется самой пойти к ней.

— Ты права, — сказал Пепе, — хотя, я думаю, Мэри уже знает.

— Я чувствую себя такой беспомощной…

— Не надо. Возьми себя в руки и перестань считать, что ты отвечаешь за всех. Мы уже взрослые люди.

— Но она ведет себя так странно… Он вчера не ночевал дома, потом не появлялся весь день, а она до сих пор никому из нас не позвонила, не поинтересовалась, что с ним.

— С этой бедой она должна справиться сама.

— Но что же она сейчас делает? Что она делает там, дома, одна? И если она все уже знает, почему ей даже не захотелось позвонить мне!

— Ради бога, перестань волноваться. Я уже сказал — тебе пора перестать всех нас нянчить.

— Я должна пойти к ней, Пепе, я должна пойти к ней немедленно, но я боюсь.

— Мэри не из тех, кого легко сломить.

— Да. Но я боюсь не этого.

Прижимаясь к его груди, она всматривалась в темнеющую комнату, ища утешения и поддержки в знакомых предметах — в сердце Иисусовом, в подсвечниках, флагах и в портрете генерала, в стареньком диване и рогатых головах буйволов над померкшими окнами, за которыми скользили уже освещенные огнями паромы. В соседней комнате между четырьмя свечами лежал доктор Монсон. Она вспомнила вчерашний обед у Мэри, вспомнила, как они сидели вокруг пылающего рома и провожали зиму. Но оказалось, они подняли бокалы, прощаясь не только с зимой.