Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

Ленинградского НКВД Медведь, которого Криницкий хорошо знал со времен гражданской войны, узнал об убийстве в Смольном, он в декабрьский мороз побежал туда в тапочках. Как известно, Сталин сделал Медведя коз­лом отпущения за убийство, им же самим организованное. Будто бы, когда Николаев увидел Сталина, приехавшего в Ле­нинград, он радостно воскликнул: «Как я вас ждал, товарищ Сталин!»

После этого Сталин заперся наедине с Николаевым, и че­рез несколько часов Николаев стал давать показания.

Я узнал, что Исаак, брат Израиля, который много способ­ствовал страданиям нашей семьи, был давним стукачом и посадил немало людей. Вероятно, именно он настучал в 1947 году на Зяму Рубенчика, который почти одновременно с отцом нелегально пробрался в Москву. Кое-кто из старых больных евреев собрался было бить Исаака, но так и не довел свое желание до исполнения.

Василий Васильевич Парин дал мне прочесть перепеча­танную и даже проиллюстрированную рукопись, которую он, Даниил Андреев и Лев Раков составили в привилегированной Владимирской тюрьме, и даже смогли ее оттуда вынести. Ру­копись называлась «Новейший Плутарх» и состояла из пяти­десяти юмористических биографий вымышленных людей. Там действовал опричник Данила Хрипунов-Иголкин, отличив­шийся тем, что просидел на игле целый пир, тем самым за­служив милость царя Ивана Грозного. Был там Цхонг, первый президент республики Карджакапта, политическая програм­ма которого состояла в хождении босиком, освобождении домашних животных и строительстве в столице храмов всех религий, кроме протестантских.

В ряде биографий меня удивила религиозная тенденция, хотя и замаскированная иронией. Это исходило от Даниила Андреева, биография же Цхонга, написанная Раковым, была пародией на него. Перу Андреева принадлежали биографии создателей сект, например основателя секты «акселерантов», которые должны были как можно скорее кончить самоубий­ством, чтобы перейти в лучший мир.

Я очень заинтересовался Даниилом Андреевым, сразу же предположив, что рассказы «Новейшего Плутарха» вовсе не единственное, что он написал. Василий Васильевич не от­несся к моей просьбе свести меня с Андреевым с энтузи­азмом. По его словам, Андреев был болен, а жена его враж­дебно относилась к попыткам установить с ним контакт... Сам Василий Васильевич написал, в частности, биографию злосчастного биохимика, который без должной проверки давал неграм средство для депигментации, которое охотно покупали негры-богачи, несмотря на протесты коммунистов, — эти хотели решить расовый вопрос другими средствами. Через пять лет все депигментированные негры стали зеленеть из-за непредвиденных последствий действия лекарства. Зло­получный биохимик ничего не мог сделать и скрылся от клиентов. Тогда они образовали «Лигу зеленых мстителей» и стали искать биохимика по всем углам планеты. Еще через пять лет бывшие зеленые негры покраснели, потом вер­нулись в исходное состояние. Парин, Андреев и Раков при­гласили участвовать в сборнике guest stars. Араб, сын имама Дальнего Востока из Харбина, написал историю о китайском губернаторе Гонконга, который во время опиумной войны задержал на целый день захват города англичанами испол­нением крайне воинственного танца иероглифов. Задержка произошла потому, что английский адмирал очень удивился при виде танцующего губернатора.

Пленный японский адмирал написал замысловатую исто­рию странствующего японского актера, а пленный немецкий генерал-полковник — историю герцога, имевшую скрытую антитоталитарную направленность.

45

Но кто ломает дверь?

Зачем, рыча, как дикий зверь,

Провинциальный анархист,

Уволенный семинарист

Ворвался в камеру судьи?

Леонид Мартынов, «Поэзия как волшебство»

Ощущение освобождения и раскованности, восторжест­вовавшее было весной и летом 1956 года, разбудило во мне интерес к политической мысли, лежавшей за пределами офи­циальной ортодоксии. Я бросился читать Реклю и Кропот­кина, которые всегда стояли у нас дома. Меня поразил уже тогда образ общины, где можно было сочетать физический и умственный труд. Это так отличалось от унизительного из­матывающего труда машинного раба, который я испытал на себе, что образ промышленного производства современного типа как неоспоримый идеал померк для меня навсегда.

В рамках этих идей я воспринимал и то, что представ­лялось как новый югославский опыт. Мне казалось, что Юго­славия приближается к тому, о чем я читал у Кропоткина. Это было полным заблуждением. Но я был не одинок в нем. Бросалось в глаза также сходство между югославской теорией и платформой рабочей оппозиции.

Но все это еще отнюдь не означало моего разрыва с офи­циальной системой и ее идеологией. Интерес к левым ради­кальным идеям был все еще поиском новых путей в рамках существующего.

46

Картину унесли,

Но веянье весны

Еще касалось лиц,

Ксения Некрасова

Весной 1956 года Надежда Васильевна предложила мне посетить художника Фалька. По ее словам, это был замеча­тельный художник, живший в уединении. Его не выставляли. Меня это предложение взволновало. Она уже говорила обо мне с Фальком, так, что мое посещение не стало для него неожиданностью.

Фальк жил в своеобразном доме стиля модерн на набе­режной около снесенного храма Христа Спасителя, где одно время собирались строить Дом Советов. Пройдя по длинному коридору с дверями по обеим сторонам (я обратил внимание, в частности, на имена Крымова и Рождественского), я попал к Фальку. Собралось с десяток гостей. Фальк показывал кар­тины по воскресеньям. Это была мистерия, в которой свя­щеннодействовал он. Размеренно двигаясь, высокий и суту­лый Фальк, которому было тогда далеко за шестьдесят, ста­вил очередную картину на мольберт, и гости молча и долго смотрели на нее.

Другим участником действа была его жена Ангелина Ва­сильевна, преподавательница немецкого в Автомеханическом институте. Ангелина Васильевна была много моложе Фалька. На столе был хлеб и лук.

Говорили, что у Фалька была еще одна жен», Майя, у которой он тоже принимал гостей, но об этом я узнал позже, ибо мир его почитателей был поделен между двумя квартирами, и тот, кто бывал в одной, не бывал в другой. Я потом сталкивался с подобными разделенными мирами.

Фальк долго жил во Франции и вернулся в СССР перед войной. Сразу после войны началось гонение против форма­лизма. Фальк стал bete noire[18] советской художественной кри­тики и едва не сел.

Получив приглашение бывать у Фалька, я едва мог до­ждаться следующего раза, и всякое посещение его мастер­ской было для меня праздником. Я видел там известного коллекционера Костаки, а однажды — большого поклонника Фалька Святослава Рихтера.

Летом я защищал дипломный проект, и мне нужно было сделать добрый десяток чертежей. Места для этого не было, и тут Н. В. предложила мне занять на время ее комнату, ибо летом она отдыхала в Абрамцево.

Я не знал, как и благодарить ее. Почти два месяца я про­жил в комнате, в окружении книг ее