Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

любимым заня­тием была книжная графика. Она иллюстрировала Достоев­ского, Пушкина, Толстого, Андерсена, Библию. Над каждой иллюстрацией она работала необыкновенно долго, делая де­сятки вариантов. Особенно долго она работала над сценой из «Снежной королевы», где Кай складывает слово «любовь» в ледяном замке.

Лишь одна работа Н. В. была опубликована — обложка к «Бедным людям» Достоевского. Н. В. была членом МОСХа по секции обоев и тканей, но ни один из ее рисунков не пошел в производство.

Ее первый муж был кавалерийский командир Красной ар­мии, и одно время она жила с ним в Троице-Сергиевой лав­ре, где был расквартирован его эскадрон. Второй ее муж, московский оригинал и замечательный художник Михаил Ксенофонтович Соколов, преподавал в Художественном учи­лище 1905 года. Он был интересным живописцем, отдален­но напоминавшим Вламинка. Самым интересным в его твор­честве была графика. Он рисовал на чем попало, часто на газетной бумаге, работая тушью и акварелью. Он создал великолепную галерею деятелей Французской революции. В акварели он близок Митуричу, Бруни и Фонвизину, а это бы­ла блестящая школа. М. К. был тонким ценителем искусства и оставил много писем. В 1939 году его арестовали, и он просидел в Тайшете до 1945 года. Оттуда он слал Н. В. ри­сунки, сделанные чем угодно, включая зубной порошок. Один такой рисунок я привез в Иерусалим. После Тайшета он жил в ссылке в Рыбинске, а в 1947 году, смертельно больной ра­ком, приехал умирать в Москву к Н. В.

Когда я появился в Даевом, Софья Анисимовна хитро под­мигнула: «Вы знаете, кто такой Розанов?»

Я нанес Н. В. визит вежливости. Она была худощавой, скорее высокой женщиной, и очень живой. В ее маленькой комнатке, обставленной старой мебелью, было много книг в старинных переплетах, а стены были сплошь увешаны кар­тинами, репродукциями, рисунками. Одну репродукцию я уз­нал сразу. Это была «Весна» Ботичелли. Я очень ее любил и был потом приятно изумлен попыткой Феллини разыграть ее в одном из своих кинофильмов.

«Это Ботичелли!» — сказал я. Она удивилась. Мало было в то время людей, которые могли узнать его. На противо­положной стене висел замечательный рисунок тушью на пло­хой бумаге, где был изображен старик, одетый англичани­ном викторианской эпохи, а у его ног мальчик. «Домби?» — спросил я по наитию. Этим я совсем покорил свою новую соседку, и мы сделались большими друзьями. Накануне в Москве открылась выставка картин Дрезденской галереи с «Сикстинской мадонной». В очереди на выставку выстаивали часами.

— Знаете, что мне больше всего понравилось на выставке? — спросил я.

— ?

— «Груши» Ван Гога.

— И я так думаю.

Я часто стал бывать у нее. На видном месте ее комнатушки стояло отлично переплетенное собрание Достоевского, вы­полненное по личному заказу Розанова. Я признался Н. В., что не понимаю Достоевского. Как-то я взялся читать «Кара­мазовых» и не был способен продраться через первые сто страниц, не заинтересовавшись даже сюжетом. «Вам надо на­чать с другого», — сказала Н. В., и дала мне «Двойника», узнав предварительно, что я люблю Гофмана. Кстати, у нее был весь Гофман, и я тут же прочитал «Элексир дьявола». Но и «Двойник» понравился мне. Она призналась, что ее любимый Достоевский — это «Подросток», и теперь я готов с ней со­гласиться. Больше всего она хотела, чтобы я прочел Гер­шензона, о котором раньше я знал только по «Грибоедов­ской Москве». Она вручила мне «Любовь Огарева», этот волнующий и трагический памятник неудавшейся любви. Я был очарован. Она открыла мне новый мир. Наверное, Н. В. думала, что мне как еврею нужно входить в русскую культуру через другого еврея, — Гершензона.

Я прочел книгу Врангеля о Борисове-Мусатове и даже выпросил у Н. В. «Грядущего хама» Мережковского, которого она дала неохотно.

Ранней весной 1956 года она предложила мне пригла­сительный билет на вернисаж выставки старшего Бруни, что для меня было огромным событием. Я впервые попал в мир художников, который казался мне волшебным царством. Все, что исходило от Н. В., было связано с миром, о котором рань­ше я мог только мечтать, а сейчас он вдруг открылся мне про­виденциальным образом. Но не все я готов был принять. Обращаясь к репродукции рублевской «Троицы», висевшей над кроватью Н. В., я высказал недоумение, как образован­ные люди могут верить в Бога? Я уже догадывался, что Н. В. верующая. Очень тактично Н. В. дала мне понять, что вера и образованность не являются несовместимыми. Я задумался над этим.

Той же весной ко мне в гости пожаловал реб Исроэль Гузман из Калинковичей, который тем временем овдовел. Он был очень польщен почестями, которые я ему воздавал, но ни к чему не притрагивался, зная, что все у меня трефное. Он произвел особое впечатление на Н. В., помнившей магнети­ческий интерес ее отца к иудаизму как живой религии.

40

Человек некий винопийца бяше

Меры в питии хранити не знаше.

Симеон Полоцкий

Вскоре после женитьбы ко мне пожаловал Додик Егоров. Мы с ним время от времени виделись. Так, в 1954 году Додик зашел на Полянку.

— Пойдем в «Три ступеньки»!

Это была популярная пивная на Берсеневской набережной возле Третьяковки.

— А чего там делать?

— Я тебе англичанина покажу из посольства. Он каждый день ходит, заказывает кружку пива, стоит целый вечер и слу­шает, что говорят.

«Три ступеньки» оказались грязной забегаловкой, где мож­но было только стоять. Англичанин уже был на посту. Додик объяснил, что с ним вместе — английский летчик. Дипломат окинул Додика презрительным взглядом, принимая его за агента ГБ. За соседней стойкой пристроился грязный алкаш, который еле стоял. Беседуя с приятелем, англичанин внима­тельно наблюдал за происходящим, но не вступал ни в какие разговоры с русскими. Теряя человеческий облик, алкаш по­лез брататься с англичанином. Дипломат презрительно от­толкнул его, и тот грохнулся, потеряв равновесие. Спустя не­которое время появилась статья, обвинявшая одного из со­трудников английского посольства в том, что он смотрел на СССР через пивную кружку.

Сейчас Додик пришел за другим. Против него было воз­буждено уголовное дело. Он попросил: «Приходи на суд! Оденься получше, но не говори ни слова. Так надо!» Доб­рейшие родители Додика, сами того не замечая, споили сына, ибо отец его, будучи главным садоводом, держал у себя бочку с вином.

Уже студентом Додик стал заправским алкоголиком и вы­пивал до литра (!) водки за раз. У него обнаружилась разрушительная черта, по-английски называемая «black out». Даже очень сильная выпивка, когда сознание его отключалось, не отражалась на его