Том 8. Письма 1898-1921 - Александр Блок

Я написал несколько хороших стихотворений. Получил от тебя в Пизе (мы уехали из ее Марины и от моря, не купаясь, от скуки и от неприятностей с хозяйкой квартиры) три письма — одно из Флоренции и два из Рима. Я им особенно обрадовался, но теперь опять давно уже — ничего нет. Меня постоянно страшно беспокоит и то, как вы живете в Шахматово, и то, что вообще происходит в России. Единственное место, где я могу жить, — все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по воспоминаниям), кажется, нет нигде. Утешает меня (и Любу) только несколько то, что всем (кого мы ценим) отвратительно — всё хуже и хуже.

Часто находит на меня страшная апатия. Трудно вернуться, и как будто некуда вернуться — на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, — цензура не пропустит того, что я написал. Пишу я мало и, вероятно, буду еще долго писать мало, потому — нужно найти заработок. Обо всем этом я очень хочу поговорить с тобой. Теперь, слава богу, мы наконец скоро объездим все, что полагается по билету. Мне хотелось бы очень тихо пожить и подумать — вне городов, кинематографов, ресторанов, итальянцев и немцев. Все это — одна сплошная помойная яма.

Сняться — мы так и не снялись. Как-то не собрались, и не нашли таких фотографий. Да и как-то глупо теперь сниматься. И я и Люба с этого года слишком мало любим свои лица. Мне иногда мое лицо бывает противно.

Подозреваю, что причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которой мы двигаемся. Чего мы только не видели: — чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, как Берлин, проклинаю Флоренцию, люблю Сполето. Леонардо и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности — далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в «родимый хаос». Настолько же утишает меня и ублажает Беллини, вокруг которого осталось тоже очень много. Перед Рафаэлем я коленопреклоненно скучаю, как в полдень — перед красивым видом. Очень близко мне все древнее — особенно могилы этрусков, их сырость, тишина, мрак, простые узоры на гробницах, короткие надписи. Всегда и всюду мне близок и дорог, как родной, искалеченный итальянцами латинский язык.

Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя — не переделает никакая революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть. Россия для меня — все та же — лирическая величина. На самом деле — ее нет, не было и не будет.

Я давно уже читаю «Войну и мир» и перечитал почти всю прозу Пушкина. Это существует.

Напиши непременно в Петербург, так, чтобы мы там получили известие. Я перевел все письма на Франкфурт, но не надеюсь получить там ничего. А мне особенно важно иметь от тебя известия о том, как вы там живете.

Целую я и Люба крепко тебя и тетю.

Саша.

222. Е. П. Иванову. 9 августа 1909. <Шахматово>

Милый Женя, я тебе не пишу и не отвечаю исключительно из-за своего свинства и лени. Между тем твое письмо о «Песне Судьбы» сохраняю я в душе. Пожалуй что критика твоя с точки зрения «мистики» — исчерпывающая. Всему, что ты пишешь, я говорю «да», и соответственно с этим самой «Песне Судьбы» говорю, после многих оговорок, «нет». Ну и бог с ней.

Житье здесь пока что хорошее. Исключительно тяжела была неделя в 20-х; числах июля, когда я возил Любу в Москву в больницу. Не знаю, знаешь ли ты об этом? У Любы сделался нарыв от гланд, опасный, как говорили доктора, и пришлось прорезать его, к счастью — извнутри.

Теперь живем тихо и хотим все жить подольше. Я больше, чем когда-нибудь, строю заборов, копаюсь, рублю дрова и пр. (отсюда и почерк, но и мускулатура и общая бодрость).

Все еще собираюсь с мыслями, потому не хотел бы писать ни о чем по существу.

В последней книжке «Весов» Вал. Брюсов очень хорошо, по-моему, похвалил «Стереоскоп».

Сообщи об этом Александру Павловичу.

Почитываю, подумываю. Собираюсь пописывать стихи. Главное, внутренне готовлюсь к «сезону». Какой-то будет. От Зинаиды Николаевны получил короткую записку, из Швейцарии (впрочем, давно уже), пишет, что собираются вернуться в Петербург раньше чем думали.

Кончаю письмо, что-то стало тяжело на душе.

Всем вашим поклоны, будьте здоровы.

Целую крепко тебя.

Твой Саша.

223. Е. П. Иванову. 20 августа 1909. <Шахматово>

Женя милый, поздравляю тебя с отпуском и радуюсь за тебя — только бы не сглазить! Решительно ничего не лезет в голову, потому опять ничего не пишу по существу. Уже два дня кошу траву вроде Калибабы, и руки дрожат. Сегодня пришла наконец гроза после жарких двух недель.

Езди, пожалуйста, почаще на Ваське и не особенно за ним ухаживай, чтобы он хоть недаром стоял у тебя.

Может быть, к лучшему, что ты не приехал, хотя мы все этого хотели бы очень: но ежедневно ссоры с Кублицкими, натянутые отношения, которые, конечно, хуже всего отражаются на маме.

Целую тебя крепко и низко кланяюсь всем. Наверно, ваши привезли немецких фотографий, очень хотел бы посмотреть — ведь готика!

Я все читаю книги о Возрождении и вычитал много замечательного. Не пишется ничего, хотя иногда тужусь.

Крепко целую тебя и люблю.

Твой Саша.

Большая часть времени все-таки уходит на рубку дров и косьбу. Учусь с Любой немецкому языку, авось выучусь.

224. В. А. Пясту. 20 августа 1909. Шахматово

Дорогой Владимир Алексеевич. «Лучше поздно, чем никогда». Не удивляйтесь такому началу, оно хоть и не оригинально, но глубоко справедливо. Позвольте Вас поцеловать за подарок. Ваша книга еще не вся ясна мне, хотя я читал ее не раз, но уже дорога мне, как знакомым, так и неузнанным.

Надеюсь свидеться с Вами будущей трудной зимой.

Я очень много пережил, передумал, узнал и понял нового в Италии и Германии. Теперь кошу траву и рублю дрова.

«Укрепляюсь». Многое возвращается. Нонне Александровне низко кланяюсь.

Любящий Вас Ал. Блок.

225. Е. П. Иванову. 3 сентября 1909. <Шахматово>

Милый Женя, пишу тебе так себе, писать решительно не о чем. У нас уже целый месяц — настоящее лето. Я почти еще не думаю о возвращении в город, и не хочется; но скоро (в конце сентября?) придется ехать. Очень много работаю руками и брожу, писать вовсе разучился. Мы вспомнили с сожалением, что твой отпуск кончается. Воспользовался ли ты им, как хотел?

Хочу тебе сказать, что все больше ценю «Стереоскоп» (хотя и не перечитывал его). Еще больше понял его через рецензию Брюсова и через чтение Уэльса. Очень много думаю об этом. Думаю, что это, вместе с Ьрюсовскои прозой, принадлежит к первым в русской литературе «научным» опытам искусства, и глубоко приветствую это. Среди старых писателей намек на эти методы и на этот язык был только у Пушкина. После него наша литература как бы перестала быть искусством, и все, что мы любили и любим (кончая Толстым и Достоевским), — гениальная путаница. Этого больше не будет и не должно быть (говорю преимущественно о «разливанном море» бесконечной «психологии»).

Искусство есть только космос — творческий дух, оформливающий хаос (душевный и телесный мир). О том, что мир явлений телесных и душевных есть только хаос, нечего распространяться, это должно быть известно художнику (и было известно Эсхилу, Данту, Пушкину, Беллини, Леонардо, Микель-Анджело и будет известно будущим художникам). Наши великие писатели (преимущественно о Толстом и Достоевском) строили все на хаосе («ценили» его), и потому получался удесятеренный хаос, т. е. они были плохими художниками. Строить космос можно только из хаоса. — Вздумалось написать тебе это из числа бесчисленных моих мыслей такого порядка (о строгой математичности искусства). Напиши, целую тебя крепко.

Твой Саша.

Мама последние дни чувствовала себя прескверно, особенно по утрам и вечерам. А что у вас?

226. В. Я. Брюсову. 2 октября 1909. Петербург

Дорогой Валерий Яковлевич.

Не знаю, в Москве ли Вы теперь, но все-таки хочу Вам писать. Я только что вернулся в Петербург из деревни, где находился под постоянным обаянием третьего тома Ваших «Путей и перепутий». В Италии и в Германии, где я очень много увидел и многому научился, постоянно звучали мне Ваши прежние стихи (не только венецианские или кельнские) — и совсем по-новому. Здесь уже второй день читаю ефроновского Пушкина, особенно — Ваши статьи о «Домике в Коломне» и «Медном Всаднике».