Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Сторожевые люди велели всем нам выйти из дощаников и тут подоспел тамошний воевода стольник Михаила Приклонский. И велел он таможенному голове с целовальниками обыскать всех моих людей, якобы-де такой указ государев вышел. Обыскали и ничего зазорного не нашли. Тут же были и монгольские посланники, возвращавшиеся с Москвы.

Все осмотрели, все ощупали, все отобрали, в том числе казну великого государя. Наложили на все государеву печать, а что у дворянских людей взято, запечатали своими перстнями. И составили роспись, что у кого взято. И камень лал у меня отобрали и с росписью нарочитым гонцом отослали к великому государю. А нам велели ждать решения.

По сему поводу я пребывал в великом недоумении. Можно ли так обращаться с государевым послом и его людьми. Воевода Приклонский удерживал нас в Енисейском остроге более месяца и наконец отпустил. Вернулся тот гонец и привез указ всю казну государеву, что богдыхан пожаловал, нам возвратить и то, что у нас было отнято по росписи.

И по тому же указу распорядился воевода дать нам в провожатые десять казаков. А на прокорм выдал по тому же указу товаров разных.

Но недоумение мое рассеял тот же воевода. Сказал он, что на Москве власть переменилась. Что великий государь Алексей Михайлович в Бозе почил, вечная ему память и слава. И что на престол взошел сын его Феодор. И что Нарышкины в загоне, а Милославские снова в чести. А ближний боярин великого государя и мой благодетель неведомо за какие вины лишен был всего имения и сослан в Пустозерск, на край света.

Сердце мое сжалось при этой вести. Тяжкое предчувствие томило. Впереди долгий путь, плыть и плыть, ехать и ехать. Что меня ждет на Москве? Меня, человека Артамона Сергеевича Матвеева, который ныне томится с близкими своими в ссылке.

Потерял я покровителя, друга и единомышленника, стало быть, потерял все, как Матвеев. И не ждет ли меня такая же участь, как и его?

Слеза единая выкатилась из глаз против воли. И голова моя поникла.

Что впереди?

Глава шестнадцатая

Великое побоище

Если же скажут тебе: «куда нам идти?» то скажи им: так говорит Господь: кто обречен на смерть, иди на смерть, и кто под меч, чтобы убивать, и псов, чтобы терзать и птиц небесных и зверей полевых, чтобы пожирать и истреблять… И отдам их на озлобление всем царствам земли…

Всесильный князь Василий Васильевич Голицын, боярин, глава трех приказов Подольского, Иноземского и Рейтарского, отбыл во главе войска воевать Крым. Отчего-то он решил, что ему недостает лавров полководца.

Царевна Софья, провожая его, было закручинилась, лила скупые, но зато крупные слезы. Просила слать гонцов с грамотками о здравии.

— Иначе буду сохнуть по тебе, — сказала она своему таланту.

— Не мешало бы малость посохнуть, — усмехнувшись, заметил князь Василий, оглядев ее тучную фигуру.

Царевна-правительница не показала виду, что обиделась. Она трудилася изрядно, дабы обрести девичью фигуру. Но дело шло к тридцати годкам, труды как-то не удавались, и когда она хватилась, талия исчезла. Старалась было умерить аппетит, но он упорно не желал умеряться. Софья любила хорошо и вкусно поесть, а для того держала поваров-иноземцев, у которых было кулинарное воображение. Вот это-то воображение ее и подводило: все было вкусно и аппетитно.

К тому же ей донесли, что князь Василий балуется с дворовыми девками — соглядатаи были у нее и средь княжеской челяди. И будто с девками, отобрав трех особо пригожих, парится в баньке. И девки те не токмо трут ему спину, но угождают и другим супротивным местам. И угождение то длительное, после коего князь выходит благостный и порозовевший. И тотчас ложится почивать.

Слух вроде бы подтвердился: князь к царевне заметно охладел и уж не накидывался на нее с былым вожделением. Как Софья ни старалась возбудить князя, каше бы воображение ни прилагала, галант ее отзывался леностно, как бы отбывая некую повинность.

Проводив князя, меж государственных довольно докучных дел Софья стала приглядывать себе нового таланта. Ибо естество ее настойчиво взывало к этому. Да и сестры ее осмелели и пошли в расход: девство их весьма отягощало, ибо затянулось, а природа требовала свое. Дел же у них никаких не было, кроме еды и спанья, изнеможенье от безделья достигло крайней степени. Пример же старшей сестры был у них перед глазами, я они осмелились наконец ему последовать. Нравы окрест опрощались, юли не выносить срам на люди. Главное было — не повести, обойтись без зазорных младенцев, скинуть. Для сего дела существовали бабки-знахарки, повивальницы. Они все ведали и все умели.

Приглянулся Софье Федор Леонтьевич Шакловитый, думный дьяк. Муж ядреный я статный, глаза прожигают — так огнем и пышут. Особливо когда глядел на нее, на царевну Знал Федор, что галант ее в расходе, знал, что слаба Софья на передок — даже стрельцам то было ведомо. А на чужой роток не накинешь платок.

К воображенью присоединилось соображенье. Софья жаловала стрельцов. То была сила недобрая, бунташная. За ними — как за каменной стеной. В случае чего — исполнят все, что прикажет она, царевна-благодетельница.

Нарышкины — кость в горле. Сызнова вошли в силу. Ненавистная царица Наталья командовать вздумала. Не своим умишком — был он невелик. Два советника были у нее. Один — Артамон Матвеев. Другой — Борис Голицын — княжий, как говорят французы, кузен, а царю Петрушке — дядюшка. Притом любезнейший.

За Петрушкиным именем указы сочиняют с великою лихостью и прилежанием, что хотят, то и творят. А какой Петрушка царь — мальчишечка десяти годов. Правду сказать, резов да смышлен. Да что с того? Она, Софья, при малолетках правительница, мало что сама не дура, за нею князь Василий — ума палата. Пишет ей скупо, видно, татарове не хотят покорствовать. Советы дает. Желает держать ее в узде: мол, не заводись с Нарышкиными, вернуся — разберусь.

А как не заводиться, коли кровь кипит. А тут еще Шакловитый Федор-Феденька. Накинулся на нее, аки зверь рыскучий, срывать одежды почал.

— Ты не ярись, погодь, я сама, — тихим голосом промолвила. — Хочу тебя, Федюшка, — бормотала, — своею волею отдамся.

Обняла его за шею, прижалась к нему, он подхватил ее, как пушинку, и понес. Да, видно, та пушинка была тяжела, уронил на постель, как бревно. И стал терзать. Куда князю до него: без устали молол, так что в конце концов взмолилась она:

— Пусти, Федюшка, ослобони, невмочь мне. Уж больно ты неуемен.

— А ты, моя царевна, вкусна да сладка, — отвечал он, тяжело дыша. — Оттого я и завелся. Стану ходить к тебе каждый день. Пустишь?

— Пущу, — слабым голосом отвечала Софья. — Токмо ты не неиствуй. Дай мне обвыкнуть.

— Как повелишь. Все стану исполнять. Раб я твой верный.

— И ты люб мне, — отвечала Софья с закрытыми глазами.

Заполучить такого раба было ей весьма в охотку. Хоть и изнемогла, а умишко смекал: теперь стрельцы все подо мною. А стало быть, и Нарышкины.

Взамен князя с его рассудительностью да осторожностью завелся у нее советник — Иван Михайлов сын Милославский. Вернули его из ссылки: был он в Астрахани воеводою, а заслал его туда Артамон. Оттого и злобился он в особенности на Артамона да и на всех Нарышкиных. А когда Милославские снова вошли в силу при Федоре, то настала его пора. Нашел он доносчиков, а те возвели поклеп на братьев царицы Натальи — Ивана да Афанасья. В особенности Иван был ему ненавистен: как же, двадцати с малым лет, а уж пролез в бояре. Нашептал он старому Юрью Долгорукову, ведавшему Стрелецким приказом, схватили Ивана Нарышкина по доносу лекаря Давыдки Берлова и привели в Кремль. Читал думный дьяк по листу его вины: «Говорил бы, Иван, держальнику своему Ивашке Орлу на Воробьеве и в иных местах про царское величество при лекаре Давыдке: ты-де орел старый, а молодой-де орел на заводи ходит; а ты его убей из пищали, а как ты убьешь и увидишь ты к себе от государыни царицы Натальи Кирилловны великую милость, и будешь взыскан и от Бога тем, чего у тебя и на уме нет; и держальник твой Ивашка Орел тебе говорил: убил бы, да нельзя, лес тонок, а забор высок. Давыдка в тех словах пытан, и огнем и клещами жжен многажды; и перед государем, и перед патриархом, и перед бояры, и отцу своему духовному в исповеди сказывал прежние же речи: как ты Ивашке Орлу говорил, чтобы благочестивого царя убил. И великий государь указал и бояре приговорили: за такие твои страшные вины и воровство бить тебя кнутом и огнем, и клещами жечь и смертию казнить; и великий государь тебя жалует, вместо смерти велел тебе дать живот, и указал сослать тебя в ссылку на Рязань в Ряский город, и быть тебе за приставом до смерти живота твоего».

Не помогли мольбы царицы Натальи, не помогло заступничество Артамона Матвеева, указывавшего на нелепость извета. Кому нелеп, а кому леп. Рассуждать не любили: почитали мудрованием.