Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

И рассказал... Для войск, штурмующих Берлин, учреждено девять знамен. Нашей 150-й дивизии вручено знамя № 5. Одно из них кто-то первым водрузит над рейхстагом. Тот, кто водрузит первым, будет прославлен в веках, а то знамя станет символом Победы... «Бойцы вашей роты прошли славный боевой путь, и Военный Совет Армии уверен, что завершите вы его славно, — первыми ворветесь в рейхстаг и первыми укрепите над ним знамя Победы...»

Это было час тому назад. В роте что-то произошло. Мы те и не те... Да, есть слова, которые зажигают, есть люди, которым дано зажигать солдатские сердца! Слышишь, Моабит?

25 апреля 1945 года. Вчера нам дали нового командира роты. Я запомнил его фамилию — старший лейтенант Панкратов. Его тяжело ранило на рассвете. И опять нас в бой ведет товарищ Сьянов... Не понимаю, зачем дергать человека? Ну и что из того, что он не офицер? Мы-то знаем — какой он командир! Вот уже в Берлине с Нашим Сержантом!

Пришли заместители командира дивизии и командира полка по политической части — Ефимов и Артюхов. И, конечно же, старший лейтенант Берест. От них мы узнали: в штурме Берлина наш полк — первый. В полку — первым наш батальон. В батальоне — наша рота.

Артюхов сказал:

— Вам вручается знамя номер пять. Вы заслужили это!

У меня защемило сердце: Панкратов тоже хотел заслужить это право... Когда он упал, раненый, его чуть не растоптал гусеницами «ИС». Вообще, при взятии Моабита буквально лавина танков и самоходных пушек катилась вместе с нами... Когда их успевает ковать страна? Много. И крепко.

Ушли полковники, Берест сказал старшему сержанту Сьянову:

— Я знал — первая рота возьмет знамя Победы в свои руки. Отныне за него в ответе полковые разведчики — Егоров и Кантария. Знамя надо донести до рейхстага без пятнышка. Я буду с ними. Война есть война: каждую минуту может со знаменем случиться такое...

— Понимаю, — сдержанно ответил Сьянов.

И я вместе с ним про себя повторил: «Понимаем!»

Берест еще сказал:

— Сегодня в роту придет пополнение. Замечательный народ. Коммунисты, комсомольцы. И на войне со времени обороны Москвы.

Я понял: не только мы, а все желают нам первыми овладеть рейхстагом. Сказал своим. Митька Столыпин отрубил прямо: «Все работают на нас». Я покраснел, а Ищанов подтвердил: «Заслужили».

27 апреля 1945 года. Командир нашей роты Илья Яковлевич Сьянов опубликовал во фронтовой газете «Победитель» статью. Там есть такие слова: «Враг ожесточенно сопротивляется, но мы сумеем одолеть его... Мы водрузим знамя Победы».

Я никогда не предполагал, что статья в газете может звучать как приказ твоему сердцу, твоей совести.

29 апреля 1945 года. Днем и ночью — бой. Утром и вечером — бой. Бой каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Когда прерывается, чувствуешь себя потерянно и не знаешь куда деваться.

Сейчас у солдат и командиров самые популярные слова: «освоить дом», «осваиваем квартал». Все начинается с Доса Ищанова. Он велит подключить аппарат к телефонной сети дома, который надо взять. Наш Сержант через меня предлагает гарнизону сдаваться без боя во избежание ненужных жертв. Случается, что дом после этого расцвечивается белыми флагами. Флаги из дверей, из окон, флаги на чердаках. Обезопасив себя от матерых фашистов, занимаем дом и сразу вывешиваем красные флаги — знак нашей победы. Тут же приступаем к штурму следующего, а специальные команды принимаются кормить голодных немцев.

Мы тоже голодны. Но нам просто некогда поесть. Потом, потом...

...двадцать седьмого разнесся слух, что в крепости Моабит сидит Геббельс — вдохновляет своих фольксштурмовцев. Капитан Неустроев прибежал к нам — лицо потное, глаза блестят. Крикнул Нашему Сержанту:

— Илья, надо замкнуть кольцо вокруг Моабита. Надо зацапать бесноватого. Пробей брешь — за тобой хлынет все войско.

Он говорил так, словно командовал армией, а не батальоном.

— Сколько дать тебе танков?

Наш Сержант улыбнулся:

— Двадцать!

Я понял, что этим Илья Яковлевич хотел озадачить командира батальона. Но тот удивился:

— Так мало?!

Сколько было войск и сколько техники — военная тайна. Но наша штурмовая группа действительно была впереди.

Сначала в крепости взяли в плен восемьсот человек, а когда перерезали последнюю артерию, — еще тысячу двести. Но Геббельса среди них не оказалось.

Я видел, как побледнел Наш Сержант. Да и все мы чувствовали себя виноватыми.

...пробились к центру и затоптались. За Шпрее — правительственные здания, рейхстаг. Прямо перед нами улица Альт-Моабит. Мост Мольтке — через реку Шпрее. Изглодан снарядами. Река облицована гранитом. Наши соседи попытались форсировать ее с ходу. Откатились, кто остался живой.

Сьянов долго рассматривал ту сторону. Красные от бессонницы глаза бегают, значит, крепко о чем-то думает. Собрал командиров взводов и отделений.

— Видите, за мостом — два здания. Налево и к нам поближе — Министерство вооруженных сил. Направо — дом Гиммлера. Гестапо. Не знаю, как вы, а я не успокоюсь, пока не расположусь в кабинете министра вооружения.

Шутки у Нашего Сержанта не получилось, никто не улыбнулся. Он насупил свои белесые брови.

— Мы не имеем права задерживаться. Мы не будем форсировать Шпрее вплавь. Перед нами мост. Посмотрите на него.

Никто не стал смотреть. Все знали — каждый сантиметр моста Мольтке пристрелян. Мышь и та будет уничтожена, появись она там.

— Я принял решение, — продолжал Наш Сержант. — Но я не могу сегодня приказывать. Я хочу знать — кто пойдет со мной добровольно?

Всем стало неловко. Дос Ищанов недовольно сказал:

— Все понятно, все пойдут.

Больше никто ничего не говорил. Как перемахнули через мост, не знаю. Я страховал командира роты. Видел Митьку Столыпина — он все время маячил впереди нас. У Доса Ищанова осколком снаряда сорвало пилотку, он первым ворвался в дом.

Сьянов по рации доложил комбату:

— Нахожусь в Министерстве обороны.

Он шмыгает носом, из глаз текут слезы: на мосту и на Площади перед домом убито восемнадцать наших товарищей. Думал, не смогу об этом написать. Смог.

...Сегодня забросали парадный вход дома Гиммлера фаустпатронами и ворвались в вестибюль. Огромное здание — гестапо. Построено буквой «Г». Верхние этажи разбиты артиллерией и при бомбежке. Нижний, подвальный, где мы находимся, поддерживают железобетонные своды. Тут у них помещались канцелярии и камеры для заключенных. В канцеляриях они и жили: конторские столы и мягкая мебель красного дерева. На стенах картины.

В камерах одни кровати. Железные. Ножки намертво вцементированы в пол. Головки приварены к глухим и голым стенам. Должно быть, на этих кроватях истязали заключенных. На стенах — темные пятна, следы крови. И следы от пуль — рваные борозды, рваные воронки. На высоте человеческой груди. Расстреливали. Здесь сейчас работают военюристы. Мы живем в коридорах: все-таки легче. Нас почему-то остановили, другие части осваивают этот объект.

Три часа пять минут. Значит, уже 30 апреля. Илью Яковлевича срочно вызвали в штаб полка. Предчувствую: случилось что-то важное.

Еще страничка из дневника Васи Якимовича

30-го же, в ожидании Сьянова. В нашей роте часто бывает врач Алексеева. Когда позволяет обстановка, Наш Сержант любит поговорить с ней. Валентина Сергеевна слушает. Илья Яковлевич рассказывает о своей жизни — той, довоенной. Это не нравится Митьке Столыпину.

— Почему? — спросил я его.

— Могут убить: часто ударяется в воспоминания, — ответил Митька.

Я возмутился:

— Темный и суеверный ты человек!

— Какой есть.

— Каркаешь, как ворон!.. А кто говорил: «Он заколдованный, его не убьют?..» Не ты?

— Я.

— Вот и выходит, что ты болтун!

Мне хочется изничтожить Митьку Столыпина — как ему могла взбрести в голову мысль, что такого человека, как Илья Сьянов, могут убить. Да если и взбрела — молчи! — настоящий солдат об этом никогда не скажет!.. Митька слушает меня внимательно, а потом убежденно басит:

— Одна надежда, что заколдованный.

Ну что с ним поделаешь?! А быть может, прав Дос Ищанов? Недавно он сказал мне:

— Зачем горишь, как сухой курай? Митька над тобой шутит. Если все мы будем одинаковые, как пустые пиалки для кумыса, какая польза?

Сам Дос никогда ни над кем не подсмеивался. Ко всему, что происходит на земле, он относится серьезно. Он любит шутку, но не сразу отличает ее от издевки. И еще: милый Дос очень немногословен, как и Валентина Сергеевна. Редко-редко она подает голос, когда Сьянов рассказывает ей о себе.

Однажды Илья Яковлевич рассказывал:

— Учителю Титу Емельяновичу Дейнеге я обязан всем, что есть во мне хорошего. Учителю Пантелеймону Григорьевичу Кучевасову — фамилией. Этот — последний — был удивительный человек. Гуманность уживалась в нем рядом с жестоким упрямством. На одном из уроков он вдруг спросил меня: