Пепел - Александр Проханов

Суздальцев испытал бесшумный удар тьмы, словно солнце померкло и остановилось в небе, как во времена Иисуса Навина. Из жизни Суздальцева кто-то вырвал и унес непрожитый им отрезок, образовав в непрерывном времени черную скважину, в которую бесследно канула часть его бытия. Эту часть отобрал у него тот, кто даровал ему некогда жизнь, а теперь отнял назад драгоценный отрезок. Этот испепеленный отрезок он будет ощущать всю остальную жизнь, как рубец в сердце, как пропущенное и недостижимое чудо, как источник необъяснимой тоски.

Четыре солдата, взявшись за углы ковра, несли Хафиза к вертолету. Суздальцев шагал сбоку, глядя, как спокойно, вытянув руки и приоткрыв глаза, лежит на ковре доктор, словно дремлет после тяжелых трудов. Узоры ковра состояли из сине-золотых геометрических фигур, вытканных на вишневом фоне, и повторяли древний орнамент народов, населявших страну во времена Александра Македонского. Народы бесследно исчезли, оставив после себя загадочную геометрию синих треугольников и золотых меандров на вишневом, мерцавшем ворсинками поле.

Остальные солдаты, покидая побоище, несли, прижимая к груди, стопки тарелок, держали за ручки уцелевшие «кассетники», нацепили на запястья множество контрабандных часов. Один из них вышагивал со счастливым лицом, неся электрический вентилятор, окруженный хромированной сеткой. И Суздальцев с ошеломляющей ясностью вспомнил, что когда-то он, юный, восторженный, нес на руках двух милых новорожденных ягнят, у дороги ярко желтели пижмы, пахло близкой осенью, и девушка впереди, еще неузнанная, незнакомая, пестрела своим цветастым сарафаном…

Глава 19

Он ждал с нетерпением возвращения Ольги. Пугался мысли, что она не приедет. Что он мог показаться ей забавным чудаком, странным отшельником, интерес к которому сразу пропал, едва автобус тронулся с места. Унес ее к московским друзьям и поклонникам, среди которых едва ли она вспомнит о пролетевшей сойке, перебежавшей дорогу белке. Об утлой избушке, где каждый предмет говорит о бедности, скудности, о мучительной, в трудах и лишениях, жизни. Он мучился, сомневался и влюблялся все больше. Вспоминал ее вишневые с позолотой глаза. Ее темные, с синим и серебряным блеском волосы. Вырез ее сарафана, куда упала красная ягодка малины. Ее крепкие белые ноги, когда она поливала половицы водой и стояла к нему спиной, окруженная солнечным блеском.

Село, между тем, жило своими новостями. Верка и ее вернувшийся из армии муж уехали куда-то на север, на обильные заработки. Принимался гореть магазин сельпо, но его отстояли, и все подозрения в адрес продавщицы не подтвердились, ибо выручка сохранилась в целости. И еще — исчезла бесследно Анюта Девятый Дьявол. Племянница уехала на полдня в город, а вернулась, и Анюты след простыл. Ее искали в соседних деревнях, на дорогах, по маршрутам автобусов. Заявляли в милицию, прочесывали окрестные леса. Ее не было, и кто-то сказал, что ее забрал к себе Поликарпушка, и искать ее бесполезно. Она находится там, откуда не возвращаются, и им там хорошо и спокойно.

Настала суббота. Народ вышел копать картошку. Стоял чудесный теплый день с бледно-синими небесами, солнечными лесами, которые голубели вокруг сквозь едва заметную золотистую дымку. Этот золотистый, едва ощутимый цвет близкой осени был повсюду — в палисадниках с «золотыми шарами», в тяжелых недвижных садах с повисшими от плодов ветвями, в темной реке, в которую вдруг падал желтый лист, и его сносило среди темных, с золотистой сердцевиной воронок.

На огородах было людно: мужчины, женщины, дети. Слышался звон ударявших в ведро клубней. Мужики лопатами ударяли в гряды, выворачивали комья земли с розовевшими гроздьями картошки. Женщины обирали клубни, сыпали сначала в ведра, а когда ведро наполнялось, перетряхивали его в мешок. Мешки стояли по всему огороду, и мужчины с кряканьем взваливали их на спины, несли в избу, опускали богатство в прохладный подпол.

Суздальцев и тетя Поля собрались в огород. Тетя Поля очень ослабела за последние дни. Похудела, тяжело дышала, отирала платком бледный влажный лоб. Ее глаза смотрели с тайной тоской и беззащитностью, словно она видела что-то близкое, неизбежное, тягостное, от чего не было защиты и спасения.

— Может, останешься, полежишь, — сказал Суздальцев, видя, как она с трудом достает из сарая пустые мешки, вытаскивает из сундука связку бечевок. — Я и без тебя управлюсь.

— Что ж мне, помирать ложиться? — сердито ответила она. — В работе разойдусь, полегчает. Работа — лучший дохтур.

Они вышли в огород. Картофельная ботва начинала чернеть, тянулись тучные гряды. Суздальцев всадил лопату под крайний куст, вывернул землю. Держал на лопате обильную сиреневую гроздь клубней. Тетя Поля потянула за ботву, выволакивая клубни на открытое место. Собиралась нагнуться, чтобы отломать картофелины от стеблей, но охнула, отпустила ботву. Стояла, покачиваясь, среди огорода, поводя невидящими глазами. Суздальцев поддержал ее, подставил ей перевернутое вверх дном ведро.

— Ну, куда ты хлопочешь. Сиди, я управлюсь. Сиди и командуй.

Он опустил ее на ведро. Она сидела, приходя в себя, отметала со лба упавшие седые волосы.

— Вот ведь как, Петруха. Сажала сама, а есть будут другие.

— Все не съедят, нам с тобой оставят.

И говоря это, он увидел Ольгу. Она вошла в огород, стояла, щурясь на солнце. На ней был нарядный жакет, короткая юбка, красивые туфли. На шее был повязан розовый шарфик. Волосы, черно-серебристые, с синим отливом, были заколоты костяной заколкой. Увидев ее, он почувствовал, как счастливо в нем все запело, возликовало. Как прекрасна она со своим смуглым лицом, вишневыми глазами, малиновыми приоткрытыми губами.

Как он любит ее.

— Вот бог послал помощницу, — тетя Поля поклонилась гостье со своего ведра. — Ступай-ка ты, милая, в избу, выбери одежку поплоше, обувку погрязней да возвращайся. Нам с Петрухой без тебя не справиться.

Ольга исчезла в избе. Через некоторое время появилась в изношенных башмаках, в которых Суздальцев ходил по грибы, в кухонном фартуке тети Поли, в просторной, выгоревшей на солнце куртке, в которой Суздальцев пахал землю. Голубой шарфик был повязан на голову, скрывая костяную красивую заколку. И вся она, в этих обносках, показалась Суздальцеву еще прекрасней. Он был счастлив тем, что на ней были его башмаки и его продранная во многих местах куртка.

— Я готова, — засмеялась она, видя его обожающие глаза. — Приказывайте, что делать.

Они шли вдоль гряды. Суздальцев вонзал лезвие лопаты так, чтобы не рассечь гроздь картофелин. Ольга, ухватившись за ботву, тянула. Он помогал лопатой, выворачивал землю, и на солнце появлялось семейство клубней. Фиолетовые, нежные, разных размеров. Продолговатые, круглые; не успевшие созреть, совсем маленькие, — и налитые, слегка запорошенные сухой землей. Среди твердых тяжелых картофелин попадался одинокий клубень, жалкий, полный мокрой слизи. «Матка», которая была посажена весной и отдала все свои силы молодым отпрыскам.

Ольга отряхивала землю, отламывала клубни, кидала в ведро. Петр слышал звонкий удар, от которого ему становилось весело. Тетя Поля со стороны смотрела на них, держа в руках связку веревочек.

— Я так боялся, что вы не приедете, — говорил он. — То и дело ходил вас встречать на автобусную остановку. Выходил на ту лесную дорогу, где мы с вами шли. К тому кусту, где мы собирали малину. К тому орешнику, где я сорвал и подарил вам сросшуюся троицу орехов. На том месте, где стоял ваш этюдник, еще остались три дырочки, и я их трогал пальцами. Как чудесно, что вы приехали!

— А я в Москве все думала, могла бы я, как вы, оставить дом, близких, круг знакомых, всю размеренную, уготованную мне жизнь. И кинуться опрометью в неизвестное. Стать крестьянкой, доить корову, топить печь, выращивать в огороде овощи. Позавчера в гостях у друзей я слушала одного искусствоведа, который вернулся из Италии. Он рассказывал о великолепных художественных галереях, о средневековых соборах. О показах современной моды. А я думала, мне все это почти не интересно. Я хочу опять увидеть ваше село, услышать ваш рассказ о том, как вы считали веники, как вас укусила оса, и как вы шли за плугом, словно Лев Толстой.

Тетя Поля смотрела на них. Когда они поравнялись с ней, она сказала:

— Петруха, я чего думаю-то. Давай я на тебя мой дом отпишу. Он хоть и старенький, а еще постоит. Сменишь внизу два венца, покроешь железом — и живи. Я долго не протяну, не стану тебе мешать. Вот ты себе невесту нашел. Поселитесь, детей нарожаете. Дом обставите по-городскому, по-модному. Будете меня вспоминать.

Она улыбалась жалобно и болезненно. Ему хотелось подойти, взять ее усталые, натруженные ладони, развеселить, утешить. Но ком подкатился к горлу, и он, боясь слез, отвернулся, туда, к горе, где стояли высокие кладбищенские березы.