Воспоминание о счастье, тоже счастье… - Сальваторе Адамо

Ладно, хорошо, не сердитесь! Позвольте вам всё объяснить. Имеете вы полное право ха возмещением издержек к моему издателю обратиться, а можете ещё мою книгу злейшему вашему недругу сбагрить, если я вас не смогу переубедить.

Для начала, поверьте мне, что я против смертной казни непоколебимо. Это, во-первых! При поимке, так сказать под горячую руку, я смог броситься бы на того монстра, что повинен в смерти дорогого мне существа, но если бы от меня потребовали, уже после вынесения приговора, врубить электрический стул под ним, я бы отказался. Я хочу сказать, погибни тот монстр сам в автомобильной катастрофе при переезде из одной в другую тюрьму, не заплакал бы. В общем, с Фернаном Легэ приключился несчастный случай по пути его следования в назначенную уже ему «тюрьму», к презрению и ненависти, которые плодил он вокруг себя при существовании своём. И уж осуждён-то был он, как ни крути, а более или менее во время; врача его о том можете спросить.

Ну, и при всём моём почтении к вам, хотелось бы всё-таки заметить: точной копии мазни в оригинале не сотворить, это уж, как два…

В общем, что бы там ни было, но все, так меня и не покинувшие, знайте: картина моя, то бишь моя версия Крестьян на отдыхе, укрытая белым саваном, почивает в моей мастерской — обращенная к северу, в ней идеальное освещение, часть нашей комнаты.

А поразмышлять, я в конторе уединился…

Так что теперь, когда мнение ваше подсозрело, отошлите мне свои соображения: станут они для меня, уверяю вас, большим подспорьем.

Клевавший сэндвич воробей пролил мне на душу бальзам; невинность, с какой он пользовался случайно посланным, укрепила меня в сумасбродной моей затее и… выставлю-ка я своего Пермеке в Ситэ. Оригинал же, копию ли… При всей своей скромности, всё же вас уверяю: копия отменна, а обман… ну, что обман… да и не откроется он. Пошлой лжи не будет, не стану я бывшим соседям своим совать под нос мешанину из уважения и презрения в виде копии, пусть и прекрасно исполненную. Как бы сам я, откройся мне подобный подвох, на их месте реагировал? Предательство ещё раз пережить? А они, при врожденной скромности их, оценят ли доброе намерение моё? Поди-ка ты, узнай… Вот и думаю, вот я всё ещё и размышляю, и время как бы застыло, чтобы дать мне, наверное, возможность верное решение принять. Что ж, подождём несколько дней ещё…

И вот, восьмое июня; после открытия выставки в Ситэ минула неделя. Несколько сотен работ получили мы, одна другой выразительнее, неожиданнее, новей: тут и цветной карандаш и акварель, грифель и гуашь, пастель и размывка, акрил и масло. И в самой разной технике написания. И при том — ни тебе конкурентов, ни призов, ни какого-либо воздаяния…

Сколько букетов, солнца, домиков в цветущих садах получили мы от детей!

И шахты, шахты… с отвалами пустой породы и брошенными клетями, и черные, измордованные лица с выпученными от напряжения глазами… в назидание подросткам.

Сколько помыслов и надежд, сожаления и обиды умещалось на малых кусках полотна, картона, простой бумаги…

Многим не хотелось ударить в грязь лицом, вот и пробовали по простоте душевной воспроизвести где-то виденные рисунки и картины…

Кто-то заявлял о себе, подобно Дюбуффе или же Шессаку, не ведая о их существовании, в примитивной манере. Что не ведали, так то и к лучшему; сохраняли притом природную непосредственность свою…

С кисти выходцев с юга Италии, Сицилии или же Калабрии, стекала на полотна ностальгия по горячо любимой в юности, выжженной их земле, проступала на них утыканными оливами лужайками и обвитыми опунцией оградами, сложенными из дикого камня, а поодаль, за ними, проглядывали размытые, как и в их памяти, очертания родных деревушек…

Потомки североафриканских племён манили вас за собой в узкие, извивавшиеся в коричневом, как сами они, сумраке душной ночи улочки и предлагали освежиться у колодца, воду из которого при тусклом свете рыжей луны доставали скрытые под паранджой, стройные женщины…

А ещё, редко правда, встречались те, кому дорога абстракция, и ничуть не менее интересные; и конечно же, все заслуживают, чтобы перед загадочными их посланиями головы чьи-то склонялись…

Таггеры[33] и те, рискуя быть опознанными, за руку оказаться пойманными, доверили всё же нам свои доски, с мятущимся на них, вырвавшимся из плена пенящегося аэрографа рисунком; необузданно вопящий их колорит, словно беспощадно острые, в бархат упрятанные когти клеймили истинных виновников беспросветного их жития-бытия…

Будто только и ждали всеми отвергнутые творцы нашей выставки, чтобы выплеснуть наружу глубоко припрятанные, тщательно скрываемые чаяния свои. Искусства в Ситэ оказалось больше, чем я мог себе представить, но местный обыватель осмелился вдруг извлечь его из тайников своей стыдливости; там, с осторожной оглядкой на посторонних, в страхе за его кажущуюся извне посредственность, надиктованную повседневностью, сберегалось оно…

И каковым бы ни был избранный стиль, какой бы не оказалась сноровка того или иного художника, но главным во всех тех творениях предстояло желание сигануть в приоткрывшуюся дверь, с вершившимся за ней обретением достоинства, ухватиться за шанс жить иначе, отринуть с себя грубый отказ общества — того, что являлось главным успехом, как, впрочем, и главной причиной недолгой жизни нами затеянного.

Экспозиция та оказалась щедрой на разнообразие этноса, обернулась празднеством самых невероятных и неожиданных оттенков радости, надежды, страдания явившихся со всех сторон света homos sapiens; снопом конфетти, кляпом вогнанный в глотку ничтожности жизни, на которую были осуждены, и которой теперь показывали они средний палец…

Нам понадобилось два дня на то, чтобы развесить картины на стенах подъездов нескольких домов; даже коридоры первых этажей пришлось задействовать.

Первого июня, в пять вечера, началось шествие в искусство; не то, что составляет предмет наживы, что копят, распихивая по сейфам Швейцарских банков, а самовыражение души, объявление её на свои права.

Небеса приняли нашу сторону; в тихий тот вечер сам мэр, в сопровождении собственного же зама по культуре открыл выставку, произнеся возле блока F речь. Он поблагодарил всех участников, оказавшихся во много большем самого оптимистичного ожидания числе, и сотрудничавшим в проекте волонтёров. Его похвалы удостоились и местные, якобы приложившие немало усилий для сближения аборигены, с чем те и согласились. И всё это по его, дескать, убеждению, являлось жестом доброй воли, предвещавшим ничто иное, как всеобщую выгоду и тесное братство в самом недалёком будущем. Меня он представлял не иначе, как отважным зачинщиком данной выставки и, как только стихли аплодисменты по меньшей мере половины всех обитателей нашего предместья, я был заснят бок о бок с представителями местной власти.

Так вот и нарождается эта самая слава…

Толпа рассеялась по окрестным домам и тот ещё концерт начался: «Ах, ох… так это ты рисовал… а это ты видел… ну, совсем неплохо», после и вовсе уж — «так вы из Ситэ? что-то я никогда не пересекался с вами, заходи-ка к нам на чашечку кофе»… В том-то и был успех, и радовались все тому; над безразличием появился переброшенным мост, и сходился клан с кланом, и страхи одного разбивались о страх другого, и плелись притом узелки добрососедства, и так просто стало вокруг…

И лишние эти, ненужные никому, чумные люди «из-под каштанов» ощутили себя востребованными и чтимыми, и не случилось ни единого инцидента, и не отмечено ни малейшего акта вандализма…

В раме состаренного дерева царили, будто на троне восседали Крестьяне на отдыхе Пермеке; её я на стене против входа в блок F, то бишь мой закрепил. Чем не солнце? Всяк очередь к ней занимал, в лучах её чудной красоты погреться. Перед подобным, порой и неуклюже, да всякий раз искренно выражаемым изумлением, любому, даже ранее и сомневавшемуся в том, становилось очевидным, что искусство, явленное от Бога, проникнуть может в душу каждого, и что его восприятие привилегией лишь посвященных отнюдь не является.

Я упивался счастьем других и сопричастностью моей клану хозяев, радушием своим гордящихся, и о той лишь осторожности, уступая которой, мы каждый вечер уносили Пермеке к себе, сожалел. Теперь-то я знаю, что во всё время проведения выставки могли мы безо всякого риска оставлять его на месте. Длиться та должна была месяц, но её пролонгировали, ad libitum[34]. Все, как один, высказывались, что наилучший эффект картины производили именно там, где их и видели. Я уверен, что и через пять лет оставались бы они на своих местах, и только при этом множились бы числом своим.

Будто по мановению волшебной палочки, власти припомнили некогда ими же обещанное улучшение условий жизни в Ситэ, и за несколько последовавших месяцев жильё местное было заново подкрашено, со стен его исчезло граффити, вновь заработали лифты, заасфальтировали пешеходную зону, у детей вдруг появились игровые площадки. В общем, жизнь стала налаживаться, и все в Ситэ твёрдо в то уверовали, и никто вновь разочарование испытать не согласился бы.