Воспоминание о счастье, тоже счастье… - Сальваторе Адамо

С пятьдесят картин в светлых деревянных рамах, так же как и пара сотен каталогов были доставлены в Брюссель грузовичком.

Сам фотограф приземлился в Завентеме пятого апреля, встречал я его вместе с Розарио. Анжело Боски знакомству с инспектором Беляссе был рад и выказал одобрение моему выбору. Всё было вроде бы как чин чинарём, мне всего-то и хотелось, чтобы фронтон наш украшала голова моего друга, но Розарио не мог взять в толк, чего от него нужно. Пришлось объяснять, что выпало ему принести мне удачу, и он таки согласился польщенный, но обеспокоенный, лишь с трогательной застенчивостью спросив:

— И что станут болтать, если кто-то меня узнает?

— Что ты лучший в мире сыщик!

В нескольких городских газетах разместили мы неброское объявление; я понимал, что проку в том на грош. Небольшие афишки запестрели и на дверях некоторых бистро.

Пятью днями позже проводил я первый в жизни вернисаж. Открытие оказалось сдержанным: с пару десятков любопытствующих, якобы интересующихся, явились к поданному, как того и требовали правила приличия, шампанскому и закускам. Вместе с нашими друзьями и друзьями Пьеретты собралось человек с пятьдесят; прочее так себе, ничего примечательного.

Одна лишь рожа инспектора Беляссе, огромная и лукавая, притягивала внимание пассажиров трамваев, всей армии автомобилистов и пешеходов, оказавшихся на бульваре генерала Жака между десятым апреля и десятым мая 1989 года, обсуждали, строили какие-то догадки, прикидывали, что, да как, и даже заключали пари.

Розарио становился министром и киноактёром, раскаявшимся мафиози, нефтяным магнатом, главным тренером по футболу, ученым, ресторатором, а то и вовсе художником, и не знаю, кем ещё. Признавали в нём даже самого Анжело Боски, и никто не принял его за сыщика.

Как бы там ни было, но люди шли, пускай хотя бы и затем, чтобы спросить, что же это за башку мы выставили. Одна дамочка даже сообщила нам, что типа этого знает: он, дескать, её сосед и, мол, в жизни своей не сотворил ничего такого, что делало бы ему столько чести. Тем самым, заполучили мы постоянно обновляемую хохму: ежедневно Розарио доставалось от нас новое обличие, побывал он и в швейцарской гвардии при Папе, а при сорванных тормозах нашего воображения докатился и до трансвестита. А люди, раз уж заходили, то непременно замечали и выставленные внутри отличные снимки домашней утвари огромных размеров, какой им не доводилось видеть её ни разу в жизни. Нельзя было не заметить, что они приятно удивлены! Да это же искусство! И так всё просто? А красиво-то как! Кто-то восходил и до вопросов о цене, а поскольку та не являлась такой уж неприступной, дней через пятнадцать на всех были прикреплены красные победные кружки — всё было продано.

Пронюхав, куда со второй недели подул ветер, я вызвал Анжело Боски; скептически восприняв итоги первого дня, он тут же после открытия выставки уехал домой. Тремя днями позже, тот же грузовик доставил нам очередные пятьдесят снимков. Следующим после десятого мая днём получил я огромное удовольствие, сообщая фотографу, что ему не предстоит приезжать и забирать непроданное; просто ничего не осталось. Он отказывался, по началу, верить своим ушам, а затем предложил мне стать эксклюзивным представителем его по всей Бельгии. Согласие своё я дал, и до сей поры в Голубой виолончели постоянно выставляются фото Анжело Боски.

Пьеретта уверяла, что никогда и не сомневалась в том, что я родился под счастливой звездой. Шадия же, та что-то говорила про мой нюх.

Розарио приписывал успех притягательной силе своего взгляда. Ему от Анжело Воски достались два снимка: кисточка для бритья в пене и пепельница с дымящимся окурком. А в награду получил он и свой портрет, размером метр на метр.

Нежданный этот успех позволил нам приобрести несколько и настоящих полотен.

Навещая Шарли у её матери, открыл я для себя студию в Лаетеме[32], собравшую в начале века под своей сенью множество талантливых бельгийских живописцев; тут тебе и импрессионисты, и кубисты, и экспрессионисты. Я даже в местный музей заглянул и приобрёл там каталог.

Пусть такие художники школы, как Констан Пермеке и Густав де Смет, мне, новичку выставочного бизнеса, были и не по карману, зато прочие, из обожаемых мной: Ван де Вустейн, Фриц Вандерберг, Альбейн ван дар Абель, Флорис Йесперс, продавались по вполне приемлемым ценам. Мы взяли с полтора десятка их полотен, но одни они выставку ту, конечно же, не оправдывали; пришлось уйти в формат выставки-продажи. После подписания всех требуемых притом обязательств, дали анонс в профильные журналы типа Искусство Бельгии, чтобы забить в его, то бишь искусства, уютном, но и без того уж донельзя переполненном пейзаже местечко. Анонс состоял из подборки хвалебных отзывов о первой экспозиции, об оригинальности и даже дерзости, с какой та была устроена; отмечалось и качество выставленных на ней фотоснимков. Владельцам работ Латемской школы Голубая виолончель предлагала доверить их ей для показа и продажи.

Недоверие, требование личных данных, чуть ли не родословной и ещё бог знает какие экзекуции — мы прошли через всё. Но позиций своих не сдали: мы не увиливали от вопросов, играли с открытыми картами. Некоторым из коллекционеров, закрывшим глаза на этот наш эксперимент, видимо, понравилось всё: работ этак с двадцать нам было доверено, и среди них, Крестьяне на отдыхе, Констана Пермеке. Одно из лучших его произведений — дуновение красоты, краски божественны — истинный шедевр. Тёртые торгаши как бы и проглядели её, потому как картина была не самого широкого круга известности, да и манера письма у автора, по мнению этих придирчивых знатоков грубовата, будто долотом долблена или же ножом вырезана. На манер резцов по дереву, украшая стены в домах зажиточных фламандских богатеев. Одна из несносных цеховых склонностей указывать, мудрёные сентенции, что всякому художнику отведён на работу плодотворную некий срок, а остаток жизни уходит на поиски и страсти-мордасти. А я вот взял да и влюбился в полотно это, маслом на холсте писаное, в размер метр шестьдесят с чем-то на метр десять, в девятнадцатом году, в Англии.

И теперь вот, млея от восторга перед шедевром Пермеке, говорю себе самому, что нет никаких веских доводов в оправдание мнения, что картины подобного уровня должны услаждать взоры одной лишь элиты общества. И я — выходец из гетто, но мне кажется, что кожей воспринимаю их. Я реагирую на них, как дитя предместья каштанов, в очередной раз досадуя от имени всех тех, кто лишён доступа к прекрасному, часто созидаемому великими мастерами в условиях такой же нищеты, как у них самих. И не во имя сопричастности к невзгодам их хочу я показать этим «отбросам общества», что произведения искусства и им предназначены, что и их глаза в равной степени с прочими имеют право гравировать на своей сетчатке ту красоту.

Курсы рисунка и истории живописи, которые я в своё время брал, дозволили мне ознакомиться с некоторыми секретами мастеров живописи, узнать побольше об используемых ими красках, умении их смешивать, о весьма индивидуальной технике мазка каждого из художников, подборке ими того или иного растворителя, способного по их прихоти ускорить или же замедлить высыхание масла. И при всём притом говорю вам, что из почтения перед его величеством Искусством воздержусь от самолюбования. Нет у меня способности на идею оригинальную, но я справляюсь на отлично с репродукцией великих полотен… если они мне нравятся; условие это непременно. Не хочу прослыть имитатором, пусть даже и известным, на манер тех их творящих, что превратили это ремесло в доходную коммерцию. Обожаю Крестьян на отдыхе, зачаровывают они меня. Так вот, есть у меня мечта одна — ознакомить с ними ровню мою из Ситэ.

Безо всякой задней, дурной мысли позволил себе я удовольствие порисовать их, с любовью и почтением покопировать; всего лишь из почтения к великому их создателю. И вот мало-помалу идея та, о ней в самом начале я уже напоминал, принялась пощекатывать моё сознание, да так в нём и застряла. Потому и решился я на откровение и сомнением своим поделился с вами по той же причине: работы-то свои как подписывать, своим именем или Констана Пермеке?

Второй вариант, как вы сами понимаете, может и к признанию правомочности проступков подтолкнуть, а не то и преступлений даже.

Эх, да что же это я вам такое говорю! Вот, слышу уж от вас: «Как? Потчевал часами нас неким чтивом и всего-то лишь затем, чтоб к дурацкому вопросу этому подвести? Да плевали мы на тебя, твоя это проблема, бумагомарака ты этакая! Ты же только что бодренько набалтывал, что не задумываясь и безо всякой там щепетильности мужика в могилу подтолкнул; простой и примитивный ты сторонник смертной казни, вот и всё. А тут, видишь ли, добродетель перед нами с этой подписью под какой-то там мазнёй разыгрывает…»