Largo - Петр Краснов

Императорский приз заносится в послужной список офицера. Это отличие. Это награда. Это честь не только для офицера, взявшего приз, но это честь для его полка. Когда он, первым или вторым, подойдет к финишу — трубачи заиграют марш лейб-драгунского Мариенбургского полка — и все будут знать, что Мариенбургские драгуны взяли Императорский приз. Об этом будет напечатано в "приказе по Военному Ведомству", в "Русском Инвалиде" и в газетах — и вся Русская армия узнает, что в этом году Императорский приз взял штабс-ротмистр Ранцев лейб-драгунского Мариенбургского полка. И Петрику было важно не то, что он и есть Ранцев, а то, что этим прославится на всю Россию его полк, Мариенбургские драгуны! И это он их прославит.

Георгиевский крест, значок офицерской кавалерийской школы, медаль за спасение погибающих и императорский приз за стипль-чез — вот что с малых лет было мечтами Петрика. Не богатство, не власть, не любовь женщин, но эти четыре отличия, эти воинственные доказательства — храбрости, знания конного дела, жертвенной любви к ближнему и лихой удали — владели Петриком. Еще молил он у Бога об одном: умереть по-солдатски, на войне — "за Веру, Царя и Родину"…

У Вронского была большая любовь к Анне Карениной, и Каренина должна была быть на скачках.

Вронский принадлежал к Петербургскому свету, а люди этого света считали своим долгом быть на скачках. Вронский скакал на виду у своих.

Скромный Мариенбургский драгун Петрик никому не был известен. У него не было такой любви, какая была у Вронского, он, выходя в «холостой» полк, отказался от семейного счастья, но и ему хотелось, чтобы в этот большой для него день, — он понимал, что он и разбиться может — и для него светило его солнышко и чья-то пара глаз смотрела на него не совсем равнодушно. Вот почему, при всей его нелюбви к «литературе», он написал — и даже "со стишками" — Валентине Петровне, умоляя ее быть на скачках. "Госпожа наша начальница" — была прошлое. Петрик твердо блюл заповеди Господни и знал, что нельзя и преступно "желать жену ближнего своего". Алечка Лоссовская, королевна детской сказки Захолустного Штаба, была для него недостижимая мечта, Валентина Петровна Тропарева — запретный плод. Но в день триумфа, или гибели — Петрику хотелось, чтобы это ее глаза цвета морской воды встретили его победу, или проводили носилки с ним.

Петрик не знал, будет ли она на скачках или нет. Валентина Петровна ему не ответила. Мог это знать Портос, но с Портосом он не разговаривал. Портос был в партии, и Петрик гадливо сторонился его, как изменника.

У Вронского в день скачек было много дел — он заехал к своей Фру-фру только на минуту, предоставив ее попечениям тренера-англичанина — и это Петрику казалось ужасным. Петрик был сам и тренер, и конюшенный мальчик, и жокей для своей Одалиски. Для нее он, при тяжелой лагерной работе, вставал со светом и «тренировал» и сушил свою Одалиску. И за эти утренние часы, когда еще бледно Красносельское солнце, спят и Главный и Авангардный лагери, и над Дудергофским озером стелется туман, закрывающий деревню Вилози, а Горская кажется плывущей над ним, Петрик так сжился с Одалиской, что он не мог представить себе, как это можно день скачек, ее скачек, провести иначе, как не с ней?

XXXIII

Петрик решил отправить Одалиску с утра на скаковой круг и поставить там в конюшню, чтобы она имела время отдохнуть, успокоиться и «одуматься», как сказал ему его вестовой Лисовский.

Он пришел ранним утром к ней на конюшню, Одалиска только что выела свой овес. Лисовский, в мундире, при этишкете, разглаживал попону с капором.

— Одевать, что-ль? — спросил он офицера.

— Да, будем надевать. И поведем с Богом.

— Ну, Господи благослови, — сказал Лисовский, привычным движением рук накидывая легкую, суконную, черную с желтым, цветов полка, парадную попону на Одалиску.

Петрик помогал ему. Он вспоминал, как вчера генерал Лимейль говорил ему, чтобы он не думал о призе, а думал о том, чтобы "хорошо проехать"… «по-офицерски»… "И, смотрите, Ранцев", — говорил ему Лимейль, — "не вздумайте укорачивать стремена по-Слоановски, как это теперь некоторые завели глупую такую моду, или на препятствиях ложиться на шею, выставляя седалище, будто бы по Итальянской системе, — хотя и приз возьмете — под арест отправлю!.. Прежде всего будьте офицером, а потом жокеем… Да, победа за вами"…

Одалиска в капоре с длинными черными ушами, с прорезями для глаз, отороченными желтой тесьмой, казалась незнакомой. Точно дама в бальном наряде и маске. Она и правда казалась Петрику прекрасной женщиной, в которую он влюблен, отправляющейся на бал.

В том размягченном душевном состоянии, в каком находился сейчас Петрик, уже волнующийся предстоящей скачкой, нежно любующийся своей лошадью, — он хотел всем сделать приятное, сделать так, чтобы на где-то далеко внутри него слезами счастья дрожащиие какие-то струны отозвались в другом человеческом сердце и так же слезами задрожали другие струны.

— Лисовский, — окликнул он вестового, разбиравшего поводья выводной уздечки и готового вести лошадь.

— Чего изволите, ваше благородие?

— Ты ведь в ноябре домой?

— Так точно, ваше благородие.

— Что же, дома и невеста есть?

Лисовский сконфуженно посмотрел на Петрика. Не принято как-то было открывать эти нежные стороны солдатской души перед офицером, да еще в "холостом"-то полку, где чего не видал и не слыхал Лисовский за время службы.

— Припасена, — сказал он, не зная, как обернется дальше разговор и на всякий случай стараясь сгладить его какой-нибудь шуткой.

— Подарок везешь?

— Купил платок шерстяной из тех, что надысь вы мне давали.

— А что подаришь на свадьбу?

— Колечко хотел купить, как с охот возвернемся живы-здоровы.

— А что бы ты хотел ей?..

Лисовский не понял Петрика.

— Чего изволите, ваше благородие? — сказал он и повел Одалиску из конюшни.

Петрик пошел с ним.

Широкое военное поле казалось розовым в лучах восходящего солнца. Вдали темнела Лабораторная роща. На линейке Николаевского училища строились юнкера.

Так все это было далеко от маленькой деревни Витебской губернии, откуда был Лисовский. Из-за рощ авангардного лагеря, из-за оврага от Главного лагеря доносился дробный треск барабанов и игра маленьких флейт. Ничто не напоминало тишины Витебских лесов.

— А изба у вас готова? — допрашивал Петрик.

— Хорошую избу, родители писали, поставили в летошном году. Тесом крытая, о двух срубах.

— В ней и жить будете?

— В ней…

— Слушай, Лисовский… Ну вот, представь себе… Ну, чтобы, понимаешь, — полное благополучие…. Чего бы ты хотел?

Они шли, спускаясь к деревянному мосту через овраг у Константиновского училища. Лисовский не понимал, к чему клонит его «барин», и молчал.

— Ну вот, оженились, — стараясь говорить по-мужицки, говорил Петрик, — приехали, огляделись. Чего не достает?.. Чего бы вам обоим хотелось… В хозяйстве… Лошадь есть?

— Будет и лошадь, — сказал Лисовский. Он все боялся какой-то ловушки со стороны офицера. Хотя и не такой его благородие, — а все таки. Кто их, «господ», разберет!

— Чего же не достает? Чего желаете вы с невестой иметь в своем молодом хозяйстве?

— Коровы у нас нет, — хмуро и нерешительно сказал солдат.

— А почем у вас коровы?… Только отличные коровы?

— На Вздвиженье, 14-го сентября, у нас по соседству большая бывает ярмарка. Скота много пригоняют… Целковых за восемьдесят хар-рошую можно корову купить, — улыбаясь сказал Лисовский.

— Слушай, Лисовский… и знай… если она возьмет сегодня первый… даже второй, скажем, приз… Твои сто рублей… Посылай — пусть купят к свадьбе корову… На память о полку… и о ней…

— За что жаловать изволите, ваше благородие… Да это вы… так… поди… шутейно….

— Что ты, Лисовский!

Они, молча, поднимались по пыльной дороге, шедшей по косогору к церкви 1-й гвардейской дивизии. Их сапоги были одинаково пыльны и мягко позвякивали шпоры. Их лица разделяла странная в капоре голова лошади. Чуть похрапывала Одалиска, прислушиваясь к командным крикам на линейке главного лагеря. Впереди, зеркальным блеском, горело Фабрикантское озеро, отражая поднявшееся солнце.

Лицо Лисовского было смущено. Рука под подбородком лошади дрожала.

— Помилуй, Господь, — чуть слышно сказал он. — Не убиться бы вам сегодня…

XXXIV

Когда Петрик с Лисовским и Одалиской пришли на круг, конюшня была еще почти пустая. В ней стояло всего шесть лошадей офицеров, приехавших на скачки из провинции. Хорошо устроив Одалиску и навалив ей в денник выше колена соломы, Петрик вышел на поле.

Еще в будничном своем скучном и грязном, после вчерашних дождей, виде было скаковое поле. Но везде работали люди. Артельные полковые подводы с песком, с гирляндами зелени, с дерном, с шестами разъезжали по полю и по дорогам, ведущим к скаковым павильонам. Солдаты засыпали черные лужи песком, натыкали свежих березовых веников в валы препятствий, развешивали по шестам, наставленным вдоль дороги, идущей от полустанции «Скачки» к трибунам, гирлянды свежей зелени, вешали большие флаги на Царской беседке и на боковых павильонах.