Дикари Гора - Джон Норман

— Да, Господин.

Я взял ткань её рабской туники, и, перебирая между пальцами, сказал:

— Это — тонкая, слабая ткань.

— Да, Господин.

— И она хорошо Тебя показывает всем окружающим.

— Да, Господин.

— А ещё, у Тебя симпатичные ноги.

— Спасибо, Господин.

— Ты — напряжена, — заметил я.

— Простите меня, Господин.

— Ты знаешь, что с тобой будет сделано сегодня ночью? — спросил я.

— Я должна быть лишена девственности, — прошептала она.

— Это — смехотворно. Это — абсурдно. Скорее Ты должна быть вскрыта, действие, которое, в случае рабыни, в интересах всех мужчин.

— Да, Господин.

— И это вряд ли будет болезненным, но если и будет, то боль будет кратка, и чувствовать Ты будешь её недолго.

— Я понимаю.

— Но если Ты хочешь почувствовать, в некотором смысле, необычность момента, то мы можем завтра, перековать в ланцет один ножей Грант.

— Я поняла, — задрожав, прошептала она.

Это казалось мне лучше, чем предоставить решение этой проблемы дикарям. Они имеют склонность быть нетерпеливыми в таких вопросах, даже с их собственными женщинами. Самодельный ланцет, стерилизовавший в кипящей воде, казался мне предпочтительней, чем заостренная кость кайилиаука или того хуже обструганный колышек.

— Но, очевидно, твоё вскрытие, только лишь простая формальность.

— Очевидно, — сказала она, как мне показалось немного иронично.

— Но, — продолжал я, — кроме этой непредвиденной мелочи, Ты понимаешь, зачем тебя послали на мои одеяла, с твоей точки зрения, в чём цель твоего направления сюда, и добиться исполнения какой цели Ты должна быть полна решимости?

— Да, Господин.

— Да, что? — потребовал я полного ответа.

— Я должна удовлетворить Вас своим телом, — сказала она.

— Ты опять не понимаешь, — недовольно сказал я.

— Господин?

— Это слишком ограничено. Ты должна доставить мне удовольствие со всей цельностью твоей женственности, и во всей полноте твоего рабства.

— Значит гореанский Господин, — задумалась она, — будет желать, и владеть, всей мной полностью.

— Вот именно, — подтвердил я.

— Я надеялась, что это могло бы быть так, — шептала она.

— Что? — не понял я.

— Ничего, Господин, — ответила она шепотом.

— Это только в Вашем прежнем мире, считается, что мужчины интересуются только телом женщины.

— Да, Господин.

— Но я сомневаюсь относительно того, что это так, даже, в таком полностью извращённом мрачном мире.

— Да, Господин.

— Безусловно, — продолжал я, — тела женщин небезынтересны, и они хорошо выглядят в рабских цепях.

— Да, Господин.

— Но Ты должна понять, что та, кто носит цепи, столь соблазнительная, красивая и беспомощная является цельной женщиной.

— Я понимаю, Господин, — откликнулась она.

— У тебя ещё нет клички, не так ли? — вдруг спросил я.

— Нет, — вздохнув, ответила она. — Мой хозяин ещё никак не назвал меня.

— Как звали тебя прежде? — спросил безымянную рабыню.

— Миллисент Обри-Уэллс, — сказала она, и вдруг вскрикнула. — О-о-о! Ваша рука!

— Ты что, возражаешь? — удивился я.

— Нет, Господин. Я — только рабыня. Я не могу возражать.

— Это — необычное имя, — заинтересовался я. Моя рука удобно покоилась на её левом бедре.

— Такие имена весьма обычны в той социальной среде, которая недавно была моей.

— Понимаю.

— Моя семья происходит из высших сословий, очень высоких сословий, моего мира.

— Я догадался.

— А теперь я лежу около Вас в рабской тунике, — прошептала она. — Но я — девушка высшего сословия, девушка очень высокого положения. Вы должны понять это.

— Точнее, когда-то Ты была таковой.

— Да, Господин.

— Теперь Ты — только безымянная рабыня.

— Да, Господин.

Я улыбнулся.

— Я была дебютанткой, — призналась она, — меня только начали выводить в свет на смотрины.

— Я понимаю.

— Нас используют, чтобы объединять семейные союзы, — начала объяснять она, кем была раньше, тогда когда была Миллисент, — или дают как премии, энергичным молодым людям, быстро поднимающимся в компаниях наших отцов.

— Ещё одна Форма рабства, — заметил я, — но без честности ошейника.

— Да, — сказала она с горечью.

— Женщин часто используют в таких целях, — признал я.

— Моя тетя как-то сказала мне, что это было всё, для чего я годилась, — пожаловалась она мне.

— Твоя тетя ошибалась.

Она задохнулась. Моя рука переместилась несколько выше по бедру рабыни.

Она справилась своим дыханием. Моя рука, снова лежала спокойно.

— Нам, конечно, разрешат наши клубы, наши развлечения, наши вечеринки, наши коммерческие предприятия.

— Да, я понимаю.

— Но это было бессмысленное существование, — сказала она, и повторила, — бессмысленное. О!

Теперь мои пальцы касались её клейма.

— Что это у тебя здесь? — задал я ей вопрос.

— Моё клеймо, — ответила она с дрожью в голосе.

— Ты должна быть рабыней.

— Да, Господин.

— Своё существование на Горе, Ты найдёшь совсем не бессмысленным. Ты сочтёшь его довольно значимым. Уверяю тебя.

Она вздрогнула.

— Но будет кое-что на Горе, что Ты найдёшь, бессмысленным, — сказал я.

— Что, Господин? — спросила она, явно заинтересовавшись.

— Это будешь Ты сама.

— Я? — переспросила девушка.

— Да, для тебя теперь остаётся быть только статьёй собственности, бессмысленный пустяк, который можно купить или продать, ничего не стоящая безделушка, домашнее животное, женщина полностью находящаяся во власти её хозяина, рабыня.

Она смотрела на меня с ужасом.

— Конечно, Ты уже знаешь, что можешь быть куплена или продана, или обменяна, или подарена, или использована мужчинами для их удовольствия, что Ты — ничто, полностью порабощённая женщина, ничего незначащая рабыня?

— Да, Господин, — простонала она.

— Когда тебя представили дебютанткой и первый раз вывели в свет, на тебе было белое платье по щиколотки длиной? — поинтересовался я.

— Да, Господин.

Моя рука надавила на клеймо.

— Скажи, — приказал я, — теперь я ничто, лишь заклеймённая рабыня на Горе.

— Теперь я ничто, лишь заклеймённая рабыня на Горе, — покорно повторила девушка.

Я повёл свою руку вверх, на её ягодицу и выше по сладкому изгибу талии.

— Ваша рука уже высоко под моей туникой, Господин.

— Ты против? — спросил я.

— Нет, Господин, — вздохнула она. — Я — рабыня. Я, не могу возражать.