Детская книга - Антония Байетт

Какие чувства хотел пробудить в ней Метли? Она подумала об отношениях между читателями и писателями. Писатель произносил заклинание, вызывая читателя в магический круг — мир книги. Отточенными словами писатель завораживал читателя, заставляя мурашки — бежать по коже, губы — приоткрываться, кровь — сильнее пульсировать. Но писатель делал это при условии, что читатель находится наедине с печатной бумагой и раскрашенной обложкой. Что должен был чувствовать читатель — что должна была чувствовать Олив, — когда оригиналы этих неосязаемых, бумажных личностей присутствовали осязаемо и зримо, во плоти и в прозаической одежде? В рыжеватом твидовом жакете, выцветшей ситцевой юбке с рисунком из люпинов и эластичном жилете, сбившемся странными комьями?

Через несколько дней Герберт Метли пришел и сел рядом с Олив на пляже. Том, Чарльз и Герант плавали. Девочки в купальных костюмах прогуливались босиком у кромки воды. Джулиан читал. Метли спросил у Олив:

— Вы прочли мою книгу?

— С огромным интересом, — ответила Олив, в последний момент заменив словом «интерес» слово «удовольствие».

— Вы проницательны. Вы, конечно, поняли, что сюжет частично взят из жизни. Больше, чем в других моих книгах. Я хотел, чтобы вы ее прочитали — чтобы лучше узнали меня.

— А… — произнесла Олив, глядя вниз. Метли положил ладонь поверх ладони Олив, лежавшей на песке. Слегка сжал. Она не отняла руки.

— Такая любовь… история такой… такой боли и такой вершины единения… это святой опыт. Он меняет человека. И я, как Роджер в книге, относился к себе легкомысленно, жаждал узнать о половых чувствах как можно больше — я считал, что это нормальное стремление и что оно есть у всех. Но стоит человеку истинно отдаться — принести подлинные жертвы, — и уже не может быть и речи о…

«Да не нужно меня предупреждать», — ядовито подумала Олив. Она высвободила руку и поправила волосы. Возможно, конечно, что он не ее предупреждает, а себя пытается сдержать, борется против собственных устремлений, которые, кажется, даже слишком ясно осознает. Вслух она произнесла, чуть улыбаясь, что это все очень правильно, очень честно. А про себя подумала, что такие разговоры сильнее выбивают из колеи, чем поклонение Тоби или учтивость Проспера. Хорошо бы Хамфри поскорее вернулся из… Лидса, как он сказал, но это вполне мог оказаться Манчестер.

Олив Уэллвуд было тридцать восемь лет. Женщины класса, из которого она происходила, в основном жили ненамного дольше. Дожившие до этого возраста знали, что дальше их ждет только угасание сил и неизбежная смерть. Но Олив сейчас сидела в волшебном «саду Англии», у нее было хорошее тело, и лицо, пожалуй, даже интереснее, выразительней, да, можно, пожалуй, сказать, что и красивее, чем тогда, когда она была еще зеленой девчонкой. А паутинки сексуального притяжения плавали в воздухе, повсюду, касаясь кожи, как семена одуванчика под белыми зонтиками, как озон, поднимающийся с моря. «Мое время — сейчас», — подумала Олив, глядя на Ла-Манш и на детей… и на Тоби, скачущего вместе с ними, и на Виолетту, расположившуюся поодаль с нянькой и коляской… и на Проспера в элегантной панаме, шагающего к ним. Дети были детьми — благословенные малютки, пока лишь наброски будущих людей. Но Олив заметила, что Герберт Метли перестал смотреть на нее и с явным удовольствием разглядывает стайку девушек: бледную изящную Гризельду, резкую темноволосую Дороти, мечтательную Помону, заторможенную Имогену, хорошенькую Филлис, собранную Флоренцию — единственную, в ком уже просматривалась женщина, которой она станет. «Очаровательны, правда?» — спросила она у Метли, который проницательно взглянул на нее, заговорщически улыбнулся и согласился.

Мальчики выходили из воды на песок. Они как морской народец, подумала Олив. Гладкие, обтекаемые обитатели глубин, которые выходят из волн и принимают человеческий облик. Косматый Герант, Чарльз с его точнейшими жестами, а за ними, сначала лежа лицом вниз на волне, потом встав по бедра в волнующемся море, — Том. Волосы его струились, и с них струились потоки воды. Ему, кажется, неохота было выходить из моря. Он наклонился и пошевелил воду золотыми руками. Ничего грациознее Олив в жизни не видела. Был полдень. Солнце с высоты светило отвесно вниз на ее золотого мальчика; он не отражался в подвижной морской глади, которую разбил на мельчайшие частицы, мириады повернутых под разными углами стеклянистых фрагментов, мозаику поверхностей — мириады сверкающих капель преломляли свет, рисуя радуги на плечах и в длинных волосах. Еще Олив заметила, что все тело Тома покрыто золотистыми волосками. Тонкими золотистыми волосками, довольно длинными — они слипались вместе, образуя исходящие каплями узоры на груди и бедрах. Олив увидела — виноваты были, конечно, пуховые зонтики одуванчиков и озон, — что его тонкий жезл (Олив не придумала уменьшительного прозвища для этой части тела) поднялся, почти прижимаясь к животу. Олив любила Тома. Она не могла его удержать. Том ее тоже любит — ее время еще не кончилось, в том числе и с ним — но он уйдет и изменится.

Она принялась творить в ином мире. Королева на лесной поляне, верхом на лошади, у которой в сбруе пятьдесят серебряных колокольчиков и еще по девять на каждой прядке гривы. Женщина и мальчик на поляне в лесу. Сказка. Олив улыбнулась, уже из безопасной дали, и Герберт Метли спросил себя, чему это она улыбается, и, естественно, истолковал ее улыбку по-своему.

Дороти отправилась в гончарную мастерскую, чтобы проведать Филипа.

Филип стоял у гончарного круга, погрузив мокрые руки в движущуюся, растущую глиняную стену горшка. Дороти стояла в дверях и смотрела. Она коснулась кончиков пальцев одной руки кончиками другой, пытаясь представить ощущения гончара. Движения Филипа были точны и необычны. Он вывел горшок, закончил край, пригладил бока деревянной палочкой и снял горшок с круга.

— Ну привет, — сказал он Дороти, не оборачиваясь. Она не думала, что он знает о ее присутствии. Он сказал:

— Хочешь сделать горшок?

Дороти сказала, что да. Филип нашел для нее халат и уступил ей свое место у круга. Он взял комок глины, шлепнул на круг и отцентровал.

— Теперь, — сказал он, — нажимай на него, вот так, обеими руками — и большими пальцами работай, — и ты почувствуешь, как он поднимается вверх.

Дороти нажала. Глина была мокрая, липкая и мертвая и все же как-то двигалась, отвечала, в каком-то смысле жила. Гончарный круг вращался вместе с глиной, Дороти старалась ровно держать пальцы внутри красно-коричневого цилиндра, который рос, и стенки его становились тоньше в такт оборотам колеса. Дороти была в восторге. И вдруг что-то случилось — ритм сбился, глиняные стенки пошли волнами, соскользнули и провалились внутрь, и от глиняного цилиндра остался трепыхающийся пузырь. Дороти обернулась к Филипу, чтобы спросить, в чем она ошиблась. Она и плакала, и смеялась. Филип смеялся. «Так всегда бывает», — сказал он. Взял глиняный ком, чтобы исправить его, и вдруг из чулана вышла Элси. Она что-то держала в руках и, не подозревая о присутствии Дороти, протягивала эту штуку Филипу.

— Глянь, что я нашла. Ты такое видал когда?

Тут она заметила Дороти и зарделась. Дороти удивилась: чем она могла так напугать Элси, они были едва знакомы — и тут до нее начало доходить, что у Элси в руках. Филип понял сразу, и у него тоже кровь прилила к щекам.

— Оно было в коробке, в чем-то вроде ниши, в самой глубине, — объяснила Элси.

Оно было белое и сверкающее. Подробнейшее изображение — больше натуральной величины — эрегированного члена с яичками: он был покрыт ровным слоем глазури, и все складки, морщинки, гладкие безволосые поверхности сияли.

— Это не я, — сказал Филип.

— Я и не думала, что ты, — ответила его сестра. — Извиняюсь, — добавила она, обращаясь к Дороти. Элси не была уверена, как им следует друг с другом разговаривать: на «ты» или на «вы».

Дороти с измазанными глиной руками сделала шаг вперед.

— Можно посмотреть? Я собираюсь изучать анатомию. Как вы думаете, это чтобы учить студентов?

— Нет, — ответил Филип. — Наверно… наверно, это фаллическая вещь.

Это слово он узнал из разговоров Бенедикта Фладда. Ни одна из девушек не знала, что оно значит.

— Ну вроде как религиозная, — объяснил Филип, окончательно застеснявшись и чувствуя, что вот-вот истерически захохочет.

Дороти забрала фаллос и потрясла им, как копьем.

— Какой он большой, — сказала она и тоже неудержимо расхохоталась. Элси присоединилась к ней.

— Как ты думаешь… как ты думаешь… — спросила Дороти. — Это, если можно так выразиться, автопортрет?

От ее пальцев на члене остались коричневые глиняные отпечатки.

— Тебе придется его вымыть, — сказала Дороти, и ее снова обуял хохот.