Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета - Стефан Грабинский

Поначалу полиция возлагала надежды на лилии, коими было усыпано тело, — загадочный обряд, мрачная поэзия смерти! Однако этот след завел в тупик; большинство усматривало здесь ловкий обман, дабы направить следствие по ложному пути. Возможно, будущее даст более обстоятельное истолкование… Вообще же следует отметить — трагедии «Красного Замка» сопутствует нечто тяжкое и мрачное.

Совершенно непонятно, каким образом убийце удалось проникнуть в спальный покой панны Валерии. Госпожа С. сообщила следствию, что рано утром она застала дверь в спальню закрытой изнутри на задвижку. Уезжая, она строго-настрого наказала дочери запереться на ночь, так что девушка была изолирована от прислуги, чьи комнаты расположены внизу, в людской. К спальне примыкает несколько покоев, где никто не живет со времени смерти главы семейства. Судя по всему, эти покои используются редко, их занимают время от времени лишь приехавшие на семейные торжества родственники. В последние дни никого из гостей не было; лишь в соседней со спальными покоями госпожи С. и ее дочери комнате трагической ночью спала горничная панны Валерии, Малгожата. Горничная показала, что ничего подозрительного не слышала. Второго входа в спальню панны Валерии нет; окна были тщательно заперты с вечера — утром их нашли не взломанными. Если даже преступник, будучи в заговоре с кем-нибудь из прислуги, заблаговременно проник в замок, тайна остается неразрешимой: как злоумышленнику удалось вторгнуться в спальню через запертые на задвижку двери и тщательно закрытые окна, не наделав шума и не разбудив панну Валерию?

Однако же несомненно, наши опытные агенты вскорости выведут следствие из тупика и прояснят хотя бы некоторые обстоятельства мрачного преступления. Более подробно о развитии событий читайте в вечернем выпуске».

Бегло просмотрев отчет с места преступления, я перевернул страницу, чтобы рассмотреть фотографию убитой.

Мои предчувствия оправдались — речь шла о той самой девушке. Да, панну Валерию я видел — видел лишь краткое мгновение, чтобы больше никогда в жизни не встретить. И все же девушка оставила неизгладимый след в моей душе.

Портрет этой прекрасной женщины я самозабвенно написал за несколько часов вдохновенного труда. Воплощение идеально прекрасного лица на холсте помогло мне освободиться от напряженного беспокойства: закончив картину, я с облегчением вздохнул, избавясь от мрачной тоски, завладевшей мной со дня встречи, и вернулся к моим безмятежным вакхическим замыслам. Образ Валерии со временем поблек, подернулся дымкой и лишь мимолетным видением изредка напоминал о себе. Сегодня страшная смерть девушки пробудила воспоминания — отозвалось уснувшее эхо.

Я приподнял штору и у окна внимательно рассмотрел фотографию с места преступления, выполненную безупречно. Со времени встречи минуло года два, но черты были все те же: ангельское лицо, субтильностью рисунка напоминающее аскетические лики святых дев, изваянные словно из воска непорочной белизны, — то же холодное мраморное чело, отмеченное знамением безмятежного покоя. С выражением лица гармонировали искусно убранные волосы и фон атласной подушки — складки легли вокруг ее головы широким белым ореолом монашеского чепца. Руки, скрещенные на груди, тихо вторили этой пречистой смерти. Она походила на святую, радостно принявшую уход из грешного мира и улыбкой встретившую небесное блаженство.

Девушка беззаботно спала под саваном из белых лилий, они — символ непорочной души ее — венчали свою сестру, обетованную Богу. Над усопшей, в изголовье, глаз искал сияющих счастьем ангелов, розовыми устами приникших к ее губам, которые не познали земного поцелуя…

Мной овладело лихорадочное беспокойство. В хаосе мыслей, сопоставлений и догадок билось неотвратимое, будто сама смерть, веление — увидеть места ночного кошмара своими глазами.

Я сбросил легкие суконные домашние туфли и наклонился достать из-под кушетки ботинки. К вящему своему удивлению, вместо удобных башмаков для прогулок вытащил новые, только что купленные лакированные туфли. Раздраженно отшвырнув их, я открыл ночную тумбочку, уверенный, что найду привычную обувь. Не тут-то было, ботинки не нашлись. Не теряя времени на поиски, сунул ноги в неудобные лакировки и вышел на улицу, заперев квартиру на ключ.

Через полчаса я уже шагал по дороге, длинной белой лентой бегущей к «Изгнаннице».

Около трех часов пополудни, золотой жар солнца, рожденный ясным знойным утром, медленно таял в послеполуденной истоме.

Живописный пейзаж, оживленный игрой солнечных лучей, оставлял безотчетное впечатление чего-то неестественного, неожиданного; я вроде бы узнавал окрестности — когда-то неприятно и печально знакомые. Досаждало лишь фальшивое освещение: ландшафт рисовался излишне четко и вызывал ощущение смутной неуверенности, неуместности. Воображение невольно подбирало иное освещение, возвращало местности «естественное» настроение, «подходящую» душу. И вот желто-красные полосы, простертые солнцем на пашне, неуловимо поблекли, поголубели, окрестности залило серебристо-зеленоватым лунным светом. Мир на мгновение потемнел, нахмурился синевой, заискрился светом белой лунной ночи.

Моя походка внезапно изменилась: непринужденное равновесие нарушилось, пропала гибкость поступи — я двигался словно автомат, с вытянутыми вперед руками, указуя себе далекую цель…

По левую сторону простирались погруженные во мрак нивы; пробежал ветерок, и таинственным перешептыванием колосьев зашелестели поля.

Справа тянулась старинная белая стена — сначала кладбище, затем парк или сад — одна длинная, бесконечно длинная полоса. Ветви калины перекинулись через замшелые стены, колебались на ветру, тихо поверяя кому-то ночную скорбь вертограда смерти. Тонкие ивы под теплым дуновением оплакивали у стен горькую человеческую долю. Вот согбенная тень скользнула вдоль стены, устремилась вверх, удлинилась, исчезла в саду. Пятнами обвалившейся штукатурки, потеками лишайника хищно ощерилась стена — на ней брезжат призраки, узнают меня, призывают. Клацают ужасные челюсти, ястребиным когтем крючатся косматые руки, призраки забегают вперед, манят, глумятся — злые, неведомые, ускользающие…

Вдруг под ногами загудело глухое бездонное эхо: я на мосту. Одинокое эхо в беспредельном молчании мира, оно столь ужасно, что в безумном страхе я зажал уши и бросился бежать — лишь бы не слышать. Глухое эхо — о чем-то жутком намекает оно, о близком — вот-вот пойму, хоть и не помню ни места, ни времени…

Наконец мост пройден, я углубился в длинную аллею тополей. Величественно склоняются гибкие вершины, поверяют друг другу тайны. Ветви, вскидываясь, шелестят тихонько, шепелявят дрожащие листы.