Лев - Конн Иггульден

съест от зависти собственную бороду, – добавил с усмешкой Эпикл.

– Ты читал новые сцены? – спросил Перикл.

– Они хороши, – кивнул Эпикл. – Ты сам увидишь. Эсхил должен стать первым.

Перикл стал читать, бормоча под нос, чтобы оценить ритм и размер каждой фразы. Эсхил действительно был искусен и вполне мог рассчитывать на победу. Он обладал поразительным талантом, но… ничего подобного Перикл еще не видел. До сих пор на празднике в честь Диониса была поставлена только одна пьеса, действие которой происходило в настоящее время. Зрителям она не понравилась, и судьи оштрафовали автора на целый талант серебра, сумму, которая могла разорить даже богатого хорега.

– «Ксеркс: Моим стенаньям стоном вторь! – прочитал он. – Хор громко причитает».

– Он дома, в лохмотьях, – объяснил Эсхил, и его глаза вспыхнули внутренним светом. – Он стоит перед толпой, побежденный, сломленный. Это кульминация, Перикл, заключительные строфы! Его отец явился призраком и ушел. Ты должен прочитать и эту часть. Его матери рассказали обо всем, что потерял сын. Я перечислил половину Персии. И вот на сцене остаются только хор и Ксеркс, великий царь Персии. Он начинает, и они отвечают, как будто он не в силах закончить в одиночку. Говорю тебе, у этого жирного дурня Фриниха нет ничего подобного. Читай дальше, читай.

Следующие строфы Перикл произнес вслух:

– «Хор: Ступаем по каменьям острым.

Ксеркс: Трехъярусные корабли…

Хор:…нас сокрушили!»

Перикл сделал паузу. Его охватил благоговейный трепет. Он говорил голосом персидского царя. Он знал, что афинской публике понравится каждая строфа, ведь это было написано для победителей при Саламине!

– И он падает! – провозгласил Эсхил и проткнул воздух сжатыми наподобие птичьего клюва пальцами. – Здесь все сосредоточено на поражении. «В дворец меня сопроводите». Это нужно произнести с отчаянием. Лампы гаснут одна за другой… и наступает тьма.

Перикл оторвал взгляд от папируса.

– Отлично. Но ты уверен? Половина зрителей побывала при Саламине или Платеях. Эти скамейки сделаны из затонувших персидских кораблей! Все это было так недавно. Все остальные пьесы – о богах и героях прошлого. Я слышал, Фриних работает над пьесой о мойрах.

– Если так, то ничего хорошего у него не получится, – усмехнулся Эсхил. – Он же уличный рифмоплет, а не драматург. А это… это наша жизнь, перенесенная на сцену. Клянусь, Перикл, эти строфы лились рекой, как вино, как песня, словно я не имел к ним никакого отношения. Меня вела невидимая рука. Уверен, зрители будут с нами.

– И судьи! – сухо добавил Анаксагор. – Те, кто определяют победителя. Тебе их надо тронуть, а не толпу.

– Ты ошибаешься, мой друг, – улыбнулся Эсхил. – Если я смогу обратиться к толпе, если смогу сделать так, что зрители затаят дыхание и сердца забьются быстрее… если они полюбят моих героев, то мне не важно, что думают судьи.

Драматург говорил так страстно, что Перикл невольно задался вопросом: а можно ли завоевать публику, но проиграть по решению судей? Такая мысль пришлась ему не по душе.

– Но мы ведь попытаемся склонить на свою сторону и судей?

Пальцы у Эсхила были в чернильных пятнах, которые выглядели так, будто смыть их уже не получится. Перикл даже немного испугался, когда драматург похлопал его по плечу, а вернее, по новому белому хитону.

– Попытаемся, – сказал Эсхил. – Я слышал, у Фриниха в чашке сухо. У него хорошо получаются комедии, но трагедии – его слабое место. И ничего столь же хорошего, как у меня, у него нет.

Он забрал драгоценный лист, с которого читал Перикл, со словами:

– Добавлю сцену при персидском дворе, и все будет реально.

– В конце концов, что такое реальность? – пробормотал Зенон.

– Да, – кивнул Эсхил. – Вот именно! Потому что самая сильная история – это настоящая жизнь. И пусть пузан Фриних попробует выдать что-нибудь столь же значительное!

Где-то за пределами театра вдруг раздался звук, напоминающий шум моря. Смех стих, все повернулись на странный шум, который только усилился. Приветственные крики и пение звучали все громче.

– Что это? – спросил Анаксагор у окружавших его афинян.

Перикл сглотнул. Он сразу понял, что означает шум, поскольку ждал, когда это случится, не один месяц. На Кипре он потерял невинность и немного крови. Возвращение в Афины разделило два мира. Здесь он был хорегом праздника Диониса, наследником знатной семьи и сыном афинского героя. Там, где сливались в едином ритме голоса гребцов и гоплитов, он почти чувствовал запах моря в воздухе. Там он был кем-то другим.

– Это флот, – тихо сказал Перикл, и Анаксагор, удивленным тем, как странно прозвучал знакомый голос, посмотрел на него. – Флот вернулся домой.

С давних времен местные мальчишки завели обычай доставлять новости за небольшую плату – один обол. Полагаясь на быстроту ног, они мчались наперегонки прежде всего в более богатые демы.

Выйдя из театра, Эсхил заметил одного из таких гонцов и, свистнув, поднял руку, показывая монету. Мальчишка устремился к нему, как рыба на крючок с наживкой.

На всякий случай Эсхил схватил его за тунику:

– Ну?!

Мальчишка ухмыльнулся и попытался вывернуться.

– Корабли в Пирее! Их там сотни!

Эсхил повернулся к Периклу, но это было еще не все.

– Кимон вернулся домой, куриос. Ходят слухи, что он привез кости Тесея и к ним может прикоснуться любой желающий.

Эсхил отпустил тунику, и сорванец умчался, крича на бегу, что у него есть новости для каждого, кто готов заплатить. Драматург уже собрался что-то сказать, но тут все услышали грохот барабанов и рев рожков. Этот звук Эсхил знал хорошо, а потому закрыл рот и повернулся к улице с напряженным лицом.

Анаксагор и Зенон застонали. Перикл, нетерпеливо постукивая пальцем по бедру, смотрел туда же, куда и они. Он хотел пойти на агору поприветствовать Кимона. Почему бы и нет? По крайней мере, можно погреться в лучах чужой славы. В конце концов, он заслужил место по правую руку от Кимона. Но вместо этого ему пришлось стать свидетелем появления трагика Фриниха.

Знаменитого драматурга окружала толпа из двадцати или даже тридцати мужчин и женщин. Некоторые из них несли маленькие барабаны, отбивая рукой ритм. Другие, с длинными металлическими трубками, дули в них, издавая нестройные звуки. Необычное шествие привлекло к себе всеобщее внимание. Прохожие останавливались и глазели на них с улыбкой. Некоторые приветственно махали.

Словно бросивший якорь военный корабль, Фриних внезапно остановился. Это был крупный мужчина, на голову выше Перикла, и, пожалуй, только Анаксагор мог смотреть на него свысока. Остановить такую, с трудом помещающуюся под одеждой, массу живой плоти – что выглядело необычно на афинской улице – было, наверное, трудно.

– А, Эсхил! – изрек он, наклоняясь, как будто чтобы учуять запах дыхания того, к кому