Ричард Длинные Руки - принц-регент - Гай Юлий Орловский

Кто-то вскрикнул, я сперва увидел, что нас сопровождает целая толпа монахов, уже все знают, что предстоит, а затем огромную тень с той же стороны, что накрыла половину огромного зала и с неспешной уверенностью двигается в нашу сторону.

— Целлестрин, — сказал я быстро, — соберись!.. Это твой звездный час. Давай, поговори с нею. Это же часть тебя…

Тень наползает так, как ночь, что поглощает весь мир. Я с содроганием в груди ощутил, насколько же она стала огромной, плотной, осязаемой, половина огромного зала уже исчезла в темноте, и это еще не все…

Целлестрин, бледный и дрожащий, как последний листок на уже зимнем ветру, сделал шаг вперед и вскинул руку ладонью вперед.

— Стой, — прокричал он громко и отчаянно. — Остановись!.. Повелеваю!

Глава 11

Темная тень в самом деле замедлила продвижение. Я с содроганием в похолодевшей груди всматривался в ее облик, сейчас уже не промелькнувший смазанный силуэт, а нечто объемное, откуда как северным ветром несет дикой мощью, коварством, яростью, злостью, жестокой расчетливостью, безумием и жаждой убийств.

Я прошептал:

— Целлестрин, не спи! Ты хозяин!

Он крикнул снова:

— Повелеваю вернуться на место!

Темная масса сдвинулась с места, сделала как бы шаг к нему, хотя это не шаг, а некое отвратительное скольжение. Я задержал дыхание, как и наблюдающие за нами в сторонке монахи и священники.

Тень приблизилась еще чуть, я чувствовал, как замер весь мир, затем тьма резким прыжком переместилась под свод, здесь как ни в чем не бывало засияли свечи, а тень исчезла.

Целлестрин опустил руки, лицо стало потерянным.

— Оно меня не слушается…

Сзади, возбужденно переговариваясь и опасливо поглядывая на все стены, приблизились монахи, впереди Гвальберт, Смарагд и запыхавшийся Жильберт.

Он и крикнул дрожащим голосом:

— И что будет дальше? Если бессмертная тварь, которую убить невозможно, выйдет из стен монастыря…

Гвальберт сказал мрачно:

— …сперва убив всех в нем.

— Сперва убив, — повторил Жильберт механически, передернул плечами, осознавая эту мысль, — а затем начиная бесчинствовать…

Один из священников, незнакомый мне человек с суровым лицом аскета, сказал желчно:

— Но если погибнет брат Целлестрин, эта тварь тоже уйдет с ним?

Все переглянулись, Гвальберт кивнул.

— Наверное. Это же часть его души. И хотя действует сама по себе, но все равно привязана к хозяину… возможно, еще привязана.

Все оглянулись на Целлестрина, а тот, ощутив на себе взгляды, сказал отчаянным голосом:

— Я готов отдать жизнь!

— Самоубийцы не попадают в рай, — напомнил я, — а хоронят их вне ограды кладбища.

Он прошептал со слезами на глазах:

— Тогда убейте меня.

— А сами в ад? — спросил я. — На самое дно за убийство праведника? Пусть даже такого, от которого одни проблемы? Нет уж, мы пойдем другим путем. Подсказал бы кто, каким… Тихо там! Вы наподсказываете, перипатетики хреновы…

Целлестрин вскрикнул с отчаянием в голосе:

— Она не послушалась! Почему не послушалась, если она моя?.. Вы же обещали!

— Я что, — спросил я, — темная тень?.. За нее ничего не обещаю. И вообще… скорее всего, ты недостаточно хорошо ее звал… Нет-нет, я не обвиняю во лжи!.. Кто тебя обвинит, я сам с удовольствием брошу в того камень. А то и два, это я люблю. Но ты хоть и звал ее, понимая разумом, что надо делать, но сердце твое не принимало эту тварь, не хотело, не желало, противилось и брыкалось…

Он смотрел на меня испуганно и печально.

— Тогда что?

— Сосредоточиться, — сказал я. — Собраться. Уверовать не только умом, но и сердцем. Смотри, вон даже брат Жак понимает! Взгляни в его полные мудрости и сочувствия глаза и уверуй всем сердцем. И темная часть души повинуется.

Целлестрин покосился на молча слушающих монахов, они подошли ближе и уже окружили нас плотным кольцом.

— Вы… уверены, брат паладин?

— Почти, — ответил я. — А почти — это так много!

— Ну…

— Много-много, — заверил я. — В нашем неустойчивом мире, где черные души почти что им правят, «почти» — это наш якорь и надежда.

Монахи начали креститься, а Целлестрин спросил испуганно:

— В мирском… э-э… мире черные души правят?

— Сидя в телах, — уточнил я. — Там им комфортнее. Видишь ли, Первородный Змей мог бы и сам, он и есть та самая Первородная Черная Сущность, что теперь в каждом из нас! Но его потянуло к Еве, хотя он и понимал, будучи самым умнейшим существом на свете, как сказано в Библии, что ему за это очень приятное действо потом не поздоровится. Им не похоть руководила, как считают дураки, умнейшие ей не поддаются, они сами ею руководят! Он пожертвовал собой и соблазнил Еву ради великого будущего еще несуществующего человечества. А она в свою очередь, будучи чистой и непорочной, почему-то вдруг потянулась к его порочности… Как думаешь, почему?

Монахи уже не только крестятся, но и бормочут очистительные молитвы, однако ловят каждое слово, на лицах страх, смятение, но и жадный интерес.

Целлестрин проговорил в растерянности:

— Не знаю… Почему?

— Никто не знает, — ответил я веско. — Кроме меня, конечно. Я такой, все знаю и все умею. Кроме того, конечно, чего не знаю и не умею, но это так мало, что можно не обращать внимания!.. В общем. Змей первым сообразил, что тьма и свет по отдельности значат мало, а могут еще меньше, а вот если их вместе… Борьба и единство противоположностей, как сказано в Писании! И он принес себя в жертву, но дал начало сильному и злому человеческому роду, что выживет в любых испытаниях, войнах, катаклизмах, дискуссиях, реформах!

Он посмотрел на меня с недоверием.

— Вы так говорите, — сказал он, слегка запинаясь от ужаса и крамольности своих слов, — будто сам Творец и был тем Первородным Змеем…

Я пожал плечами.

— Кто знает. Но если помнить, что все в руке Господа и что ни один листок не упадет с дерева без его пожелания, то так ли Змей действовал по своей воле, если свобода воли была дадена только человеку?

— Но Змея подговорил Сатана!

— А кто создал Сатану? — поинтересовался я.

Он охнул и прикусил язык.

Я шел, мысленно перебирая самые разные, в том числе и достаточно дикие способы, как заставить всех монахов и таинственных старших братьев дружно и строем пойти против Маркуса, когда за спиной послышалось сдержанное:

— Брат паладин…

Я обернулся. Приор смотрит с прежней холодной суровостью, а теперь еще и на лице заметное неудовольствие, что приходится общаться с назойливым чужаком.