Графоман - Бронислава Бродская

реставратором, восстанавливала церкви Ивана Грозного. Софе было чем гордиться. Но почему же она ни о чём и ни о ком Гришу не спросила? Как же так. Он сам ей немного рассказал о себе, о Валере. Он-то … ладно, но Валериной яркой карьерой тоже следовало гордиться. Валерка – крупный ученый, профессор Беркли. А она … сидит тут и наплевать ей на всех. Так они для нее и остались 'ах, да … дружки'.

Впрочем, Софа попыталась объяснить, почему она скорее равнодушна к одноклассникам. Оказывается, она на всех обиделась. Вот так номер! В начале 10-го класса Софа сломала ногу, ну да, Гриша это помнил. Они с Валерой еще прошлись по этому поводу: прыгала наша 'коровка' через веревочку и вот результат … Ногу загипсовали и Софа довольно долго сидела дома. Так вот ребята не пришли к ней с тортом и апельсинами, никто не звонил, бросили ее, 'товарищи' называются!

– Ну к тебе разве подруги твои на заходили?

– Заходили. А другие? Даже уроки никто не приходил объяснять.

– Ну, Соф, ладно тебе. Тебе бы каждый уроки дал, что ты мне не звонила?

– Я должна была звонить? – в ее голосе зазвучало узнаваемое возмущение 'невниманием толпы'.

– Тебе же нужны были уроки. Да, я уверен, все что задавали ты прекрасно знала.

– Знала. Но тут дело принципа …

– Какого принципа?

– Такого. Разве можно человека в беде бросать?

– Ну, не стоит преувеличивать твою беду. Тебя навещали подруги. Я уверен, из эстрадного театра ребята приходили. Зачем тебе остальные. Они бы тебя для галочки навестили. Тебе, что, это нужно было? Зачем требовать от людей, чтобы они фальшивили? К товарищу ходят по велению сердца, а иначе не стоит ходить.

Софа обиженно молчала. Это же надо, до сих пор она чувствовала себя маленькой

недолюбленной девочкой, обойденной вниманием окружающих, желающий во что бы то ни стало быть в центре, чтобы все обожали и хвалили. Неужели она все такая же? Наверное. Никто по большому счету не меняется. А в какой связи он вдруг Софку вспомнил? Она обещала ему на следующий день позвонить и показать достопримечательности, но … не позвонила. Так он и знал. Не пришли тогда к ней навестить с гостинцами … гады.

Он вспомнил Софку потому, что его с ней встреча превратилась в яркую израильскую картинку. Он мог бы написать о ней рассказ: комсомолка, блин, ортодоксальная. Был интересный клубок: песни в эстрадном театре, как она с собой носилась, как ногу сломала, обиды … потом главный реставратор страны, ест только кошерное, соблюдает все обряды. Это образ-клубок. Он бы распутал его, написал бы рассказ. Но в том-то и дело, что тут нет никаких 'фантазий', он правда знал когда-то Софку, вот и 'картинка' и нему пришла из знания. Он 'видел' Софку как героиню, потому что он ее действительно видел в жизни. Да, разве это талант? Это просто способность оживить знакомое. Гриша вздохнул. Он знал свои возможности и считал их скромными.

Какое совпадение: Софа эмигрировала в один год с ним. Валера уехал на полтора года раньше, в январе 89-го. Между ними все тогда было нелегко. Гриша пришел на 'отвальную': много народу, какие-то малознакомые люди, много водки, простая закуска. Ребята уходили, приходили, дверь в квартиру была открыта, на лестнице курили, стоял дым по всей лестничной клетке. Все тот же дом их школьной юности, с 'излишествами', с запоминающейся аркой. Три их комнаты заполнены толпой, на кухне суетятся женщины, Валерина мама и жена. К тому времени он уже был женат. Ехал он на следующее утро с родителями. Жена Янка пока оставалась в Москве, приехала к нему только весной. Гриша уж и забыл, почему она сразу не поехала.

Темноватый зал утреннего хмурого Шереметьева он очень хорошо помнил. Почему-то горели не все лампы, на их похмельных серых лицах лежали неровные тени, делая всех сюрреалистическими персонажами жестокой безысходной драмы. Вещей у Валеры с родителями было совсем немного: несколько чемоданов и пара ящиков. Мама его суетится, что-то все проверяет в своей сумочке. Папа молча стоит и вымученно улыбается. Их пришли проводить пожилые друзья, родственники, явно отъезда из страны не одобряющие. 'Что ж делать … Валера собрался … у них не было выбора'. Да, у них не было выбора и надо им отдать должное, родители не колебались: куда сын – туда и они. Все правильно. Гриша помнил постаревшую Наташу-стюардессу. Кого она провожала? Валеру или все-таки папу? Наверное папу, хотя он с ней не прощался как-то там особо. Все делали вид, что 'нормально … все будет хорошо', но понимали, что вряд ли еще раз увидятся. С кем-то и не увиделись, но … Валера потом приезжал в Москву, те, кто хотел его видеть, увидели, но кто ж тогда знал. Тут же рядом стояла его Янка, ее он нежно обнимал за плечи. А последним обнял Гришу: 'Гринь, мы увидимся, увидимся скоро. Не плачь'. Да он и не думал плакать. Почему Валерка так ему сказал напоследок? А потому что, он плакал, только молча, про себя, и друг это понял, он видел то, что мог видеть только он один.

Очередь на таможню продвигалась медленно, потом они все зашли за загородку и стали недосягаемы, хотя никто не ушел, продолжая следить глазами за отъезжающими. Затем они прошли паспортный контроль, все их видели уже издали, и потом двинулись в глубину зала, в последний раз оглянулись и исчезли из виду. Все, Валерка уехал. Гриша сидел на обратном пути в машине, рядом с Янкой, он молчал, а она тараторила, что ей надо успеть собраться … Валера устроится и скажет, что она должна привести … интересно, смогут ли они купить дом … он без нее не будет покупать … это так важно … что вы мужики, понимаете … Гриша слушал ее трескотню и привычно не понимал, что друг нашел в этой взбалмошной молодой женщине. Странный выбор, но … у Валеры должны были быть свои резоны, и их следовало уважать. 'Ну, что?' – спросила дома Маня. 'Да, ничего. Проводили.' Больше говорить было не о чем. Да Маня ничего и не спросила. Гриша знал, почему.

Ох уж эта Валеркина Яна. Высокая еврейская яркая девка, с крупным носом, большим ртом и огненно-рыжими кудрявыми волосами. Он с ней познакомился в какой-то компании, куда его привел один из их общих друзей. Валера к тому времени недавно расстался с Таней-парашютом, весь еще был в грустном недоумении