А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Точно так же Ларри относился к интересу, который Митчелл проявлял к христианскому мистицизму. Он замечал. Ясно давал понять, что замечает. Но никак не комментировал, во всяком случае — до сих пор.

Кроме того, с Ларри во время путешествия происходили собственные превращения. Он купил лиловый шелковый шарф. Курение, которое Митчелл считал временным пристрастием, вошло у него в привычку. Поначалу Ларри покупал сигареты поштучно, что, видимо, было возможно, но скоро перешел на целые пачки синих «Галуаз». У него начали стрелять сигареты незнакомцы, тощие, похожие на цыган типы, которые обнимали Ларри за плечи, по-европейски. Ожидая, пока закончатся эти дружеские беседы, Митчелл ощущал себя дуэньей, сопровождающей Ларри.

Вдобавок ко всему, Ларри не проявлял достаточных признаков разбитого сердца. Был один момент, во время переправы на пароме, когда он вышел на палубу выкурить сигарету, будучи в расстройстве. Насколько было понятно, думал он о Клер. Но потом он швырнул сигарету за борт, дым унесло ветром, на том все и кончилось.

Из Ирландии они вернулись в Париж, где сели на ночной поезд до Барселоны. Погода стояла почти летняя. Вдоль улицы Рамблас была выставлена на продажу живность из джунглей: мудрые на вид макаки, попугаи всех цветов радуги. Отправившись дальше на юг, они провели по одной ночи в Хересе и Ронде, а потом поехали на три дня в Севилью. Тут, сообразив, как близко отсюда до Северной Африки, они решили двигаться дальше на юг, в Альхесирас, и переправиться на пароме через Гибралтарский пролив в Танжер. Первые дни в Марокко они провели в безуспешных попытках купить гашиш. В их путеводителе было указано местоположение одного бара в Тетуане, где можно было легко раздобыть гашиш, однако в конце той же страницы имелось предупреждение: марокканские тюрьмы сравнивались там с турецкой тюрьмой из «Полночного экспресса». В конце концов, оказавшись в горах, в маленьком городке Шауэн, они пришли в гостиницу и обнаружили там двух датчан, те сидели в холле, на столе перед ними лежал кусок гашиша размером с мяч для игры в софтбол. Следующие несколько дней Митчелл с Ларри ходили на славу обдолбанные. Они слонялись по узким суматошным улочкам, слушая эмоциональные крики муэдзинов, пили зеленый мятный чай из стаканов на городской площади. Шауэн был выкрашен в голубой цвет и оттого смешивался с небесами. Даже мухи не могли его найти.

В Марокко они поняли, что брать с собой рюкзаки было ошибкой. Самые клевые ребята, которых они встречали, не были участниками экспедиции с походным снаряжением. Самые клевые ребята были путешественниками, только что вернувшимися из Ладаха с одной лишь сумкой. С рюкзаком было тяжело управляться. С рюкзаком в тебе сразу узнавали туриста. Даже не будучи ожиревшим, переваливающимся с боку на бок американцем, надев рюкзак, ты им становился. Митчелл застревал при входе в купе поездов и вынужден был махать руками, как сумасшедший, и дергаться, чтобы высвободиться. Но избавиться от рюкзаков было невозможно — когда они вернулись в Европу в октябре, погода уже начинала портиться. Покинув теплый юг Франции, они направились в осеннюю Лозанну, в ветреный Люцерн. Они вытащили из рюкзаков свитера.

В Швейцарии Митчеллу взбрело в голову накупить на свою кредитку всяких вещей, которые должны были вызвать у родителей тревогу, когда те увидят счета. За три недели он заплатил: 65 швейцарских франков ($29.57) за тирольскую трубку и табак из магазина «Totentanz: Zigarren und Pfeifen»;[25] 72 швейцарских франка ($32.75) за ужин в цюрихском ресторане под названием «Das Bordell»;[26] 234 австрийских шиллинга ($13) за английское издание мемуаров Чарлза Колсона «Рожденный заново» и 62 500 лир ($43.54) за подписку на коммунистический журнал, издававшийся в Болонье, который раз в месяц должен был приходить по домашнему адресу Грамматикусов в Детройте.

Октябрьским днем, когда послеполуденное небо было укутано облаками, они добрались до Венеции. На то, чтобы нанять гондолу, у них не было денег, поэтому первые часы в городе они перемещались по мостикам и лестницам, которые все, казалось, вели, словно на рисунке Эшера, обратно на ту же площадь, с тем же булькающим фонтаном и парой стариков. Найдя дешевый пансион, они отправились к Сан-Марко. В тускло освещенном музее Дворца дожей Митчелл, оказавшись перед загадочным предметом в витрине, уставился на него. Сделанный из проржавевших металлических звеньев, этот предмет представлял собой круговой пояс, с которого свисал еще один пояс. На табличке значилось: «cintura di castita».

— Этот пояс целомудрия — самая ужасная штука, какую мне доводилось видеть в жизни, — сказал Митчелл за ужином в недорогом ресторане.

— Поэтому про Средние века и говорили «Темные века», — ответил Ларри.

— Да что там темные! — Митчелл наклонился вперед, понизил голос. — Там две дырки были. Одна спереди для влагалища, другая сзади. Обе с металлическими зубьями. Если в такой штуке сходить посрать, то дерьмо будет выдавливаться, как глазурь для торта.

— Спасибо — картина как живая.

— Представляешь, как в такой штуке ходить месяцами? Годами! Как ее мыть?

— Это же для королевы, — сказал Ларри. — У нее было кому помыть.

— Фрейлина какая-нибудь.

— Хоть какое-то преимущество.

Они подлили себе вина. Ларри пребывал в хорошем настроении. Быстрота, с которой он забыл Клер, поражала. Может, она ему на самом деле не так уж и нравилась. Может, Клер не нравилась ему так же сильно, как Митчеллу. То, что Ларри мог забыть про Клер в считаные недели, в то время как Митчелл по-прежнему страдал по Мадлен — хотя у них с Мадлен ничего не было, — означало одно из двух: либо любовь Митчелла к Мадлен была чистой и настоящей и имела вселенское значение, либо он пристрастился жалеть самого себя, ему нравилось быть покинутым, страдать по девушкам, и его «чувство» к Мадлен — несколько усилившееся от текущего рекой кьянти — было лишь извращенной формой любви к самому себе. Иными словами, вообще не было любовью.

— Ты по Клер не скучаешь? — спросил Митчелл.

— Скучаю.

— А по виду не скажешь.

Ларри обдумал это, глядя Митчеллу в глаза, но ничего не сказал.

— Как с ней в постели было?

— Слушай, Митчелл, хватит, — проворчал Ларри беззлобно.

— Да ладно тебе. Как оно было?

— Она была без тормозов. Просто невозможно поверить.

— Расскажи.

Ларри отхлебнул вина, размышляя.

— Ответственная такая. Из тех девушек, которые говорят: «О’кей. Ложись на спину».

— А потом в рот брала?

— Э-э… ну да.

— «Ложись на спину». Как будто у врача.

Ларри кивнул.

— Неплохо, наверное, было.

— Ничего особенного.

Этого Митчелл вынести уже не мог.

— То есть как?! — воскликнул он. — И ты еще жалуешься?

— Да мне как-то не особенно понравилось.

Митчелл откинулся назад, словно пытаясь отмежеваться от подобной ереси. Он осушил свой стакан и заказал еще один.

— А как же бюджет? — предостерег Ларри.

— Плевать.

Ларри тоже заказал еще вина.

Они пили вино, пока хозяин не сказал, что пора закрываться. Доковыляв до гостиницы, они рухнули в большую двуспальную кровать. В какой-то момент Ларри во сне навалился на Митчелла, а может, Митчеллу это почудилось. У него началась эрекция. Он подумал, что его может стошнить. Во сне кто-то отсасывал у него, возможно — Ларри, а потом он проснулся и услышал, как Ларри говорит: «Фу, какой ты вонючий», но при этом не отталкивает его. Тут Митчелл снова отрубился, а утром они оба вели себя так, будто ничего не произошло. Может, так оно и было.

К концу ноября они добрались до Греции. От Бриндизи они на пароме, пропахшем дизельным топливом, доплыли до Пирея, нашли комнату в гостинице недалеко от площади Синтагма. Когда он глазел на улицу с гостиничного балкона, Митчелла осенило. Греция — не часть Европы. Это Ближний Восток. Серые высотки с плоскими крышами, такие же, как эта, в которой находился он, простирались до самого горизонта, затянутого дымкой. Из крыш и всех поверхностей торчали стальные брусья, отчего казалось, что здания утыканы колючками, ощетинились, окруженные едкой атмосферой. Это вполне мог быть Бейрут. Густой смог ежедневно смешивался со слезоточивым газом, когда на улицах полиция сражалась с протестующими. Демонстрации протеста происходили постоянно: против правительства, против вмешательства ЦРУ, против капитализма, против НАТО, за возвращение эльгинского мрамора. Греция, колыбель демократии, загнанная в угол свободой слова. В кофейнях каждый выказывал свою осведомленность, и никто не способен был ничего сделать.

Попадавшиеся изредка старые вдовы, одетые с головы до ног в черное, напоминали Митчеллу его бабушку. Он узнавал сладости и выпечку, звуки речи. Но большинство людей казались ему чужими. Мужчины были, как правило, на голову ниже его. Возвышаясь над ними, Митчелл представлялся себе шведом. То здесь, то там он замечал сходство в лице, но этим все и кончалось. Среди анархистов и поэтов с желтыми зубами в баре через улицу от их гостиницы, среди таксистов с горилльими шеями, возивших его по городу, и православных в сане священника, которых он видел на улицах и в дымных часовнях, Митчелл чувствовал себя американцем, как никогда в жизни.