История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

гнет отца, напоминал ей кошмар прошлой жизни под его властью. Но, несмотря на все мои предостережения, жена, когда я был уже на фронте, боясь, что если я буду убит, то она тогда уж лишится надежды вернуться в хозяйство отца и окажется на положении бездомной вдовы, решила переехать к отцу.

Я тоже учитывал возможность того, что уже не вернусь домой. Я написал в Нюксеницу Бородину Дмитрию Ивановичу, дяде жены и деревенскому юристу, чтобы он в случае моей смерти на войне помог жене как вдове-солдатке получить из хозяйства отца хотя бы избенку (у него их было три) и кое-что самое необходимое. Он ответил, что окажет в этом всемерное содействие.

Вот и все, что я мог тогда сделать для своей семьи. Но жена с детьми перебралась к отцу. Перевез их брат Аким. Сам он под осень тоже был взят в солдаты.

Как потом рассказывала жена, отец при их приезде не нашел ни для нее, ни для детей слова привета и всем своим видом давал понять, что они для него нежеланные гости. Только позднее, когда Аким ушел в солдаты, а сам он, делая весной заёзок[264], простудился и заболел, он стал более милостив к моей семье. Еще бы, жена стала главной и едва не единственной работницей в хозяйстве: сестренка была еще мала, а мать уже стара.

Смерть отца. Служба в Ярославле

Отец, проболев лето, умер. Известие о его смерти я получил, когда был уже в Германии, в плену. Это может показаться бесчеловечным, но весть эта меня обрадовала, я был рад за свою семью, которая, наконец, была избавлена от его кошмарного гнета. Так я и написал в письме жене и матери.

Болел отец все лето, во все время горячих работ. Жена, мать и сестра уходили на целые дни, с детьми оставался он один. Феде был четвертый год, а Нюше около года. Отец не мог передвигаться даже по избе, поэтому девчонка часто целый день была не кормлена. Если ее оставляли утром в зыбке, то так она целый день в ней и находилась, замочившись и испачкавшись.

На второй или третьей неделе пребывания в Ярославле, в казарме, я заболел. Когда почувствовал себя худо, я попросился у взводного в околоток[265]. Он мне дал сопровождающего солдата и предупредил, что если меня в околотке больным не признают, то поставит меня под ружье.

На мое счастье, когда я ожидал в околотке, туда пришли какие-то военные врачи для обследования. Один из них спросил меня, зачем я тут. Когда я сказал, что болен, он посмотрел мне в рот. Потом по его требованию принесли тазик и какой-то инструмент, который он ввел мне в рот, и у меня оттуда хлынула кровь. Потом он приказал отвести меня наверх. Помню, там были несколько голых деревянных коек, на одну из которых меня положили, и я потерял сознание.

Меня растревожил какой-то солдат. Мне представилось, что я тут уже давно, и я спросил солдата, сколько дней я тут нахожусь? «Что ты, — ответил он, — ты же только сегодня из роты, сейчас я поведу тебя в лазарет».

И мы пошли. Он повел меня за руку. Мне это показалось смешным, я чувствовал себя почти здоровым и сказал ему, что вести меня не нужно, я пойду сам. Но едва он отпустил мою руку, как меня повело в сторону, как пьяного, и если бы он не поспешил меня подхватить, то я упал бы. Больше я от его помощи уже не отказывался.

Пришли мы в какой-то неотапливаемый подвал (а на дворе был мороз). Тут мне пришлось снять всю свою одежду, включая белье, и надеть лазаретную. Только после этого привели меня в палату и положили на койку. Тут я сразу же опять впал в беспамятство и очнулся лишь через три дня настолько ослабшим, что и кормили меня лежачего.

Как только мне разрешили вставать, я попросил чернила, ручку и бумаги и первым делом стал писать письмо жене. Писал его с большим трудом: руки дрожали, сидеть долго не мог, приходилось ложиться, чтобы набраться сил и опять продолжать писать. И в остальные дни, проведенные в лазарете, я почти только тем и занимался, что писал домой письма. Мне очень хотелось, чтобы меня по слабости здоровья хоть ненадолго отпустили домой. Лечившему меня доктору я сказал и о своей хромоте. Он долго и внимательно смотрел, но на комиссию меня все же не направил. Потом фельдшер мне говорил, что он просто не посмел этого сделать: по национальности он был немец, Штерн, а немцев тогда за малейший пустяк обвиняли в измене.

На 18-й день он выписал меня в роту. Я был так слаб, что меня пошатывало. В роте лестницу в три ступени едва одолел. Если бы меня погнали на строевые занятия, то я наверняка бы получил осложнение, как мне и пророчил фельдшер. Но я опять был оставлен портняжить и опять без всякого учета и контроля, благодаря этому выправился.

Пока я лежал в лазарете, товарищи, приехавшие со мной, закончили подготовку, и их отправили на фронт. Но Ванька Николин и Васька Ванькин каким-то образом сумели остаться. По их признанию, для этого пришлось кой-кого угостить. Мне бросилось в глаза, что со взводным и отделенными они теперь держались фамильярно, а вновь пригнанные костромские молодые ребята величали их «господин дядька».

На другой день после моего возвращения из лазарета, вечером, когда пришли с занятий, взводный, показывая на меня роте этих ребят, сказал: «Вот это уже старый солдат, прошедший подготовку, а поэтому вы должны его называть господином дядькой». Меня это смутило: какой же я старый солдат, если не умею зарядить винтовку и, тем более, стрелять? Ребята, следуя наставлению, так и начали было меня титуловать, но я им сказал, чтобы они в отсутствие начальства звали меня просто Юров.

А со стрельбой у меня получился однажды такой курьез. По