Мститель - Михаил Финкель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во внутреннем кармане кителя Виктора лежало последнее письмо, полученное им от сестры Ривки. Она писала, о том, что маму похоронили месяц назад, и о том, что они уплывают в Америку вместе с престарелым отцом и с младшими сестрами.
– С отцом, – подумал Виктор и криво улыбнулся, вспомнив православного священника из украинского села Стуфчинцы, – а отец, как выходит, и не его отец вовсе… Кто теперь навестит могилу мамы, после того как они все уже наверняка уплыли в Америку? Никто… Да и сам я хорош… Тоже ведь ни разу еще на её могиле не был, да и буду ли?! Воюю тут, за единую и неделимую Россию…
И Виктор снова вспомнил дядю Иче и их последний разговор.
Тем временем последняя сотня прогарцевала и исчезла в снежном занавесе. Семенов повернулся к своим помощникам и японскому полковнику, которому он демонстрировал свои войска.
– Виктор Семёнович, не соблаговолите ли отужинать с нами, голубчик? Вижу, не спокойно у Вас на душе… Пойдемте… Водочкой отогреемся, да поговорим. Есть деликатные темы. И не переживайте, Унгерна я отсажу за другой стол.
Слуцкий поклонился и вежливо ответил:
– С превеликим удовольствием, Ваше высокоблагородие, Григорий Михайлович.
Атаман Семенов любил гулять в ресторанах и обожал кутить, особенно если настроение было подходящим.
Сегодня он как раз был в ударе. Дела шли очень хорошо. Красных били по всем фронтам. Казаки шли к нему в армию отовсюду, и их ненависть к большевикам только росла. А теперь и японцы изъявили желание помогать.
После парада гуляние продолжилось в шикарном ресторане, где был званый ужин с музыкой. Виктор сидел и скучал. Рядом с ним с постными, дежурными физиономиями сидели штабные офицеры. В большом ресторанном зале прямо перед сценой, на которой обычно пели артисты, стоял длинный стол президиума и много круглых столов для гостей. На белоснежных скатертях стояла новая посуда и сверкали столовые приборы. Одетые с иголочки офицеры и чиновники, дамы в роскошных нарядах и журналисты были везде. Виктора не покидало ощущение, что он перенесся в добрый старый 1916 год, в царские времена, когда не было еще ни этих революций, ни гражданской войны, ни большевизма… Разговор с соседями по столу не клеился. И Виктор, перекусив, выпил две рюмки холодной водки. Полегчало. А тем временем уже закончили речи Семенов и его помощники, и даже успел выступить японский представитель. Начался праздничный концерт. Пестро одетые цыгане взошли на сцену и начали с любимой атаманом песни «Ах, шарабан мой»…
Пела красавица-цыганка лет двадцати. Она была шикарно одета в красное цветастое платье, а на плечах у нее былa накинутa роскошная фиолетовaя шаль. Eё голос пленил Виктора настолько, что он даже не совсем понимал, о чём именно она поет. Он всматривался в её глаза, лицо, губы, точеную фигуру, и осознавал, что есть в ней что-то совсем не цыганское.
Крича «браво!» что было сил, Виктор подошёл к сцене и поцеловал руку певицы.
– Сударыня, Вы пели божественно… Капитан Виктор Семенович Слуцкий… К Вашим услугам, мадам.
Певица искренне улыбнулась и даже немного зардела, посмотрев на красавца-усача.
– Очень приятно, Ваше благородие… Люба Козловская…
Виктор улыбнулся.
Он внимательно посмотрел на её не по-цыгански бледное лицо и в печальные глаза. Его глаза скользнули по её прекрасной шее и обожглись o золотой крест.
– Вы не похожи на цыганку… – сказал он, и сам себе удивился.
– А я и не цыганка, – застенчиво прошептала она.
Тем временем на сцене запел мужской баритон.
– Можно Вас на минутку? – вежливо спросил Виктор.
– Конечно, – согласилась она.
Виктор вышел с ней из зала в коридор и, подойдя к окну, сказал:
– Вы простите меня ради Бога, но Вы так похожи на мою двоюродную сестру…
Люба улыбнулась, обнажив белые ровные зубы…
– Удивительно… Но Вы тоже не похожи на русского офицера… В Вас есть что-то восточное… Вы грек или турок?
Виктор расстегнул душившую его верхнюю пуговицу мундира и хрипло произнес:
– Нет… Я, как он… Той же национальности…
И он указал пальцем на крестик Любы.
Она в удивлении открыла рот и мгновенно закрыла его своей почти детской ладошкой.
– Что такое? Не ждали… Удивил… Бывает и такое… И офицер при атамане Семенове… А не красный комиссар…
Люба была поражена. Она дотронулась до лица Виктора своей горячей ладонью и хаотично провела пальцами по его щеке и подбородку…
– Мы с Вами из одного народа, Виктор Семенович… Я тоже еврейка…
Виктор не поверил своим ушам и спросил её на идишe:
– Вы еще помните наш язык? Язык наших мам?
Слезы потекли ручьями из её прекрасных глаз. Она вытерла их руками и ответила ему на идишe:
– Конечно… Как я могу забыть? Когда маму с папой убили погромщики, мне было уже десять лет… Дедушки с бабушками уже умерли к тому времени. Б-г забрал их раньше, чтобы они не видели этого ужаса. Родни не осталось. Наше местечко было уничтожено. Многие бежали. А меня спасли цыгане. С тех пор я с ними. Стала певицей… Наш глава табора, Владимир Соколов, мне как папа… Он меня удочерил… И крест отсюда… Чтобы зрители относились лучше… Но я тоже каждый день читаю молитву «Шма»[147] перед сном…
Виктор прижал Любу к себе и впервые с детства разрыдался. И в этот миг ему показалось, что рядом с ним стоит его дядя Иче и говорит ему, цитируя Тору: «И поцеловал Иаков Рахиль, и возвысил голос свой, и заплакал»[148].
Они говорили как старые знакомые и не заметили, сколько прошло времени.
В коридор вбежала молодая цыганка и позвала Любу петь. Она печально улыбнулась и сказала Виктору:
– Я живу на Купеческой 33, второй этаж. Приходите завтра вечером. К восьми…
Виктор поцеловал её руку, и Люба убежала назад на сцену. Её маленькая теплая ладошка пахла полевыми цветами, и была до боли родной. Виктор вытащил платок, протер им свое вспотевшее, пылающее лицо и, застегнув верхнюю пуговицу мундира, спокойным шагом вернулся в зал.
Над столами висели серые облака табачного дыма. Повсюду воняло перегаром.
Виктор достойно шел к своему столу, но кто-то выставил перед ним ногу, и он споткнулся и чуть не упал. Раздался пьяный хохот.
Виктор выпрямился и посмотрел на убравшего свою ногу долговязоваго подполковника Соболева.
– Как изволите это понимать, господин подполковник? – сдерживая гнев, произнес Виктор.
Соболев посмотрел на него хмельным презрительным взглядом и ответил:
– А мне обидно, капитан… Обидно мне!!! Мою Рoдину жиды поганые уничтожают! Троцкие, Ленины, Свердловы… Христопродавцы вонючие… Повыскакивали из черты оседлости, и сразу в Кремль! Выблядки
