Пир плоти - Кит МакКарти

— И что дальше?

— Это было занятие по серологии. Мы проверяли друг друга на гепатит В и СПИД с помощью набора «Элиза».

Джонсон пропустил медицинские термины мимо ушей.

— Мы взяли друг у друга кровь и провели с ней тесты. Ничего сложного. Как два пальца обоссать. Только… у меня реакция оказалась положительной.

Джонсон поднял голову от своего блокнота:

— На гепатит?

— На СПИД.

Это было произнесено с бесцеремонной откровенностью, но как еще об этом можно было сказать?

Джонсон глядел на молодого человека, пытаясь вложить в свой взгляд сочувствие. Когда Пейнет посмотрел ему в глаза, он произнес:

— Простите.

— За что мне вас прощать? Не вы в этом виноваты. Беда в том, что и не я тоже. У меня гемофилия. Несколько лет назад это считалось профессиональным риском. — Наступила неловкая пауза. Затем молодой человек прошептал: — Понимаете, я даже не думал, что мой фактор свертывания может иметь значение. Не то что раньше, когда боялись, что очередная инъекция будет фатальной.

Выждав секунду, Джонсон вернул Пейнета к главной теме его рассказа.

— И что же вы сделали?

— Взял еще одну пробу, разумеется. После того как и вторая, и третья дали положительный результат, я стал умолять Никки не говорить об этом никому. Дать мне возможность решить, что делать дальше.

— Сами вы, разумеется, никому не проговорились.

Пейнет посмотрел на Джонсона как на идиота. Возможно, таковым он его и считал.

— Чтобы угробить свою медицинскую карьеру через пять месяцев после того, как она началась? Кто захочет лечиться у доктора, больного СПИДом?

Джонсон мог бы выдвинуть в качестве контраргументов этические соображения, но момент был для этого не самым подходящим.

— И что же вы сделали?

— Я поступил довольно глупо. Решил оставить все как есть. Расспросив знающих людей, я понял, что, не ведя хирургическую практику, вполне можно заниматься медициной без риска для пациентов. Так я и сказал Никки. Взял с нее обещание, что она не проболтается.

Однако Джонсон понимал, что на этом дело не закончилось. Несколько человек успели рассказать бывшему полицейскому, что между Джеймсом Пейнетом и Никки Экснер что-то произошло, но что именно, никто не знал или не хотел сообщать.

— Потом, через месяц или чуть больше, она вдруг предложила мне встречаться чаще. — Пейнет замолчал, и воспоминание о девушке заставило его улыбнуться, несмотря на всю ненависть к ней. Джонсон подумал, что Никки Экснер, должно быть, действительно умела обезоруживать своей красотой. — Это была просто фантастика, — продолжил Пейнет. — Я решил, что все ее недооценивают, раз она не оттолкнула меня, несмотря на СПИД.

— А на самом деле все было совсем не так?

Молодой человек посмотрел на Джонсона широко раскрытыми глазами, скривив при этом рот.

— Оказалось, это я ее недооценил. Не видел, сколько в ней дерьма и на что эта тварь способна.

Джонсон счел разумным промолчать.

— Однажды мы зашли в пиццерию. Никки была бесподобна, и мне начало казаться, что, может быть, все наладится. Перед этим я думал, что моя жизнь закончилась. Никак не мог прийти в себя после того, как узнал о СПИДе. Но она держалась так доброжелательно… Это было чудесно. — Парень замолчал, погрузившись в счастливые воспоминания. — Мы, конечно, не спали вместе, но все равно это был один из лучших вечеров в моей жизни. Примерно через неделю мы оказались вместе в баре. Посидели там какое-то время, выпили, и у меня опять появилось ощущение, что все не так плохо. Тут-то она мне и выдала.

— Что именно?

— Она сказала, что раз мы в таких хороших отношениях, а моя семья достаточно состоятельна, то почему бы мне не дать ей денег.

— Вот так просто предложила, ничего не добавив?

— Сперва нет. Мне эта просьба показалась странной. Сразу все изменилось. Она по-прежнему улыбалась, но в ее глазах уже не было того дружелюбия, в них было что-то другое. Я спросил, что именно она имеет в виду, и тогда она объяснила, что хочет денег в уплату за молчание о моем СПИДе. Поскольку я ни в чем не признался в школе, то у меня будут неприятности, если она расскажет об этом.

Голос молодого человека задрожал. Джонсон поспешил задать следующий вопрос:

— И что вы сделали?

— Я сказал ей, что должен подумать. На этом наша дружеская встреча кончилась — во всех смыслах; мы распрощались. Всю ту ночь и весь следующий день я размышлял, как поступить.

— И к какому решению вы пришли?

Неожиданно Джеймс Пейнет заплакал. Лицо его было все так же неподвижно, но из глаз катились слезы. Справившись с собой, он ответил:

— Ясно, к какому, раз я здесь. Помощник аптекаря. Если повезет, я смогу читать курс фармакологии в каком-нибудь университете. Но никакой медицинской практики, даже зубоврачебной. Даже ветеринара из меня не получится. Остается не так уж много. Пока что вот — устроился сюда.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этом предложении Никки?

Парень горько рассмеялся:

— Я же не мог ничего доказать. Она стала бы отпираться, и это навредило бы мне еще больше.

Джонсон чувствовал себя хуже, чем священник в камере осужденного. От Пейнета исходили волны одиночества и отчаяния, а он ничем не мог помочь. Ему нечего было предложить молодому человеку кроме, разве что, своих подозрений.

— Где вы были в тот вечер, когда произошло убийство? — спросил он.

При этом вопросе лицо Джеймса Пейнета изобразило удивление, потом гнев, презрение и, наконец, на нем застыло выражение полной покорности судьбе, после чего молодой человек со вздохом произнес:

— Я работал в ночную смену. Это легко проверить.

Смутившись, Джонсон поднялся и поблагодарил Пейнета за откровенность. Тот достал носовой платок и высморкался. Затем сказал:

— А СПИД по-прежнему со мной, никуда не делся.

Джонсон покидал аптеку с ощущением, что оставляет мертвеца в морге. В больнице он проверил, чем занимался Джеймс Пейнет в ту ночь. Он действительно работал.

Айзенменгер никогда не бывал здесь раньше и сам удивлялся почему. Может, боялся? Но чего? Привидений? Самого себя? Неизвестно, что было страшнее.

Однако он знал, где она похоронена, и жил, думая об этом, уже несколько лет. Некий иллюзорный контакт с прошлым.

Контакт с умершим, который для него все еще был жив.

Маленькое кладбище к западу от города с трех сторон было окружено сплошными рядами одноэтажных домов, с четвертой замыкала квадрат больница. В центре кладбища возвышалась крохотная, наполовину каменная, наполовину кирпичная часовня, на ее стенах колыхались, словно неприкаянные души умерших, клочья паутины.

Большинство могил было ухоженными, на некоторых даже лежали свежие или увядшие цветы. Доктор проплутал среди могил три четверти часа, прежде чем нашел ту, которую искал.

На одной из скамеек, стоявших вдоль усыпанной гравием дорожки, сидел старик, по-видимому умалишенный. Лацканы его пиджака и борода были щедро усыпаны крошками еды, манжеты рубашки протерты до белой подкладки. Старик мелко дрожал и пускал слюни, но что действительно поразило Айзенменгера, так это его абсолютно счастливый вид. Сумасшедший радостно бормотал что-то себе под нос, с удовольствием трясся и был счастлив жить в своем мире — совсем не в том, где жил Айзенменгер. Старик непрерывно посмеивался в бороду мягким, довольным смехом.

Вид умалишенного произвел на Айзенменгера такое впечатление, что, пройдя мимо старика, он остановился и обернулся. Сумерки уже сгустились, серое небо медленно опускалось на землю, и, глядя на сумасшедшего, Айзенменгер чувствовал, как его охватывают скорбь и отчаяние. Доктору захотелось плакать.

Он резко отвернулся от старика, не обратившего на него никакого внимания, и продолжил поиски могилы. И лишь найдя ее в одном из глухих, заросших уголков кладбища, он снова вспомнил о старике.

Айзенменгер скорбел не по сумасшедшему старику, а по самому себе, брошенному в одиночестве в этом мире и давно не способному на счастливый смех.

За могилой Тамсин никто не следил, никто не вспоминал эту девочку — все равнодушно проходили мимо.

Холмик был маленький, и Айзенменгер подумал, что таких крошечных могил в мире быть не должно. Трава вокруг нее была скошена, хотя и неровно; в изголовье торчал кусок камня, отколотый от плиты стандартного размера, словно его небрежно зашвырнули сюда. Никаких цветов, — скорее всего, их никогда и не было здесь. Мир не заметил эту страшную смерть.

Айзенменгер долго стоял в темноте, постепенно замерзая. Умом он понимал, что уже поздно, но все равно не спешил уходить. Издалека до него доносились негромкое бормотание и слабый смех старика. Доктор стоял в ногах могилы, плача без слез, сквозь время и пространство слыша голос Тамсин и спрашивая себя, правильно ли он поступает.