Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Осенью 1877, в связи с временно неудачным тогда для русской армии ходом военных действий в Русско-турецкой войне, ситуация в России уже внушает Марксу определенные надежды, хотя тон в его сугубо частном послании (письмо к Ф.А. Зорге от 15/27 сентября) совершенно хамский по отношению ко всем русским:

«Кризис [на Балканах] является поворотным пунктом в истории Европы. /…/ Молодцы-турки на годы ускорили взрыв ударами, нанесенными не только русской армии и русским финансам, но и лично командовавшей армии династии(царю, наследнику и шести другим Романовым). Переворот начнется secundum artem [по правилам искусства] игрой в конституцию, et il y aura un beau tapage [и будет хорошенькая потасовка]. Если судьба не будет к нам особенно немилостива, мы еще доживем до этого торжества. Глупости, которые проделывают русские студенты, являются только симптомом, но сами по себе не имеют никакого значения. Все же это хороший симптом. Все слои русского общества находятся экономически, морально и интеллектуально в состоянии полного разложения.

Революция на этот раз начнется на Востоке, бывшем до сих пор нетронутой цитаделью и резервной армией контрреволюции».[433]

Еще через два месяца, в ноябре 1877, совсем уже растаяв от предчувствия революции в России, Маркс пишет письмо в редакцию «Отечественных записок» (впервые опубликовано Тихомировым в № 5 «Вестника Народной Воли», 1886): «Я пришел к такому выводу. Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя»[434] — это уже ничем практически не отличается от Чернышевского, «Молодой России» и Ткачева в недавнем прошлом и от Ленина и Троцкого — в несколько более отдаленном будущем.

Учитывая психические проблемы Владимира Ильича Ленина, трагически прогрессировавшие в последние годы его жизни, и сравнивая его личную судьбу с описанными судьбами его идеологических предшественников, трудно удержаться от вывода, что социализм в России (по крайней мере — дореволюционной) — это не только идеология в чистом виде, но и медицинский диагноз!..

На этом можно закончить обзор и анализ того, каким идейным первоисточникам обязана Россия своей революционной историей 1861–1917 годов, Великой (во всех отношениях!) Октябрьской социалистической революцией и всем последующим: и российские ненаучные социалисты — от Герцена и Чернышевского до Нечаева и Ткачева, и научные коммунисты, как зарубежные с Марксом, так и отечественные — с Лениным во главе, преследовали совершенно сходные цели и исповедовали совершенно аналогичные подходы к политической реальности.

А вот то, почему попытки реализовать эти подходы и достичь эти цели, абсолютно ясные уже в 1861 году, приводили к противоположным результатам (с 1861 по февраль 1917 у революционеров почти ничего не получалось, а потом вдруг стало почти все получаться!) — это нуждается в более подробном и аргументированном разборе.

2.5. За вашу и нашу свободу!

Идеологический поворот, последовавший вслед за появлением «Молодой России» и началом пожаров в столице в мае 1862 года, ознаменовался тем, что болшинство российской прессы последовало за М.Н. Катковым — издателем и редактором московского журнала «Русский вестник».

Поскольку Катков играл невероятно важную роль в политической жизни страны в последующую четверть века (в значительной степени не раскрытую до сего времени), то приведем основные факты его предшествующей биографии.[435]

Михаил Никифорович Катков родился в Москве в конце 1817 или начале 1818 года. Отцом его был мелкий чиновник, вскоре умерший, оставив жену с двумя малолетними сыновьями без средств к существованию. Мать происходила из дворянской семьи. После смерти мужа она пошла работать надзирательницей в женскую тюрьму. Ее родственники, имевшие средства, оказали некоторую помощь детям-сиротам, что позволило дать им образование.

Помощь была, однако, недостаточной, и детство и юность Каткова прошли в страшной нищете — по мерилам тогдашней образованной публики. Преодолевая невзгоды, Катков проявил несгибаемую силу духа и волю к успеху; с детства он самостоятельно зарабатывал деньги — сначала уроками, а затем и более квалифицированным интеллигентным трудом.

В 1839 году Катков закончил Московский университет, а в 1840–1843 годы продолжил образование в Германии.

Еще с 1837 года он стал полноправным членом сообщества выдающихся московских интеллектуалов. Круг общения Каткова включал таких людей как Н.В. Станкевич, К.С. Аксаков, П.Н. Кудрявцев, А.И. Герцен, Н.П. Огарев, М.А. Бакунин, В.Г. Белинский. Последний — талантливый литератор, но полуобразованный и склонный к верхоглядству мыслитель, именно Каткову обязан знакомству по крайней мере с основными принципами системы Гегеля и другими достижениями немецких классиков философии. В свою очередь Белинский ввел Каткова в журналистику и поддерживал его первые литературные опыты.

Именно Белинский первым и почувствовал, но не сумел четко понять и объяснить себе и другим принципиальную чуждость внутренних устремлений Каткова общепринятым нормам мышления и поведения будущих столпов российского либерализма и революционного радикализма.

Впрочем, едва ли и сам Катков всегда был способен понять себя самого: цели, которые выдвигал его разум, часто вступали в противоречие с его чувствами, а главное — с его неукротимым темпераментом, несомненно полученным от рождения, но развитым и усиленным жизненным опытом и постоянной страстью к преодолению препятствий. В частности, очень трудно понять, как могло сочетаться его первоначальное стремление к научной карьере и преклонение перед великолепной логикой немецких философов с его собственным менталитетом отъявленного полемиста, всегда ставившего победу в споре много выше и истины, и профессиональной честности, и совести объективного ученого.

Далеко не сразу Катков пришел к постижению своего призвания редактора и журналиста, и еще позже обрел в этой профессии свое собственное индивидуальное лицо, которое, впрочем, претерпевало столь значительные изменения, что можно даже подозревать Каткова в постоянной смене масок — если бы не его, повторим, неукротимое стремление доигрывать каждую взятую на себя роль до логического конца, желательно — до победы.

Вернувшись в Россию, Катков отошел от большинства прежних друзей (впрочем, раскиданных к тому времени обстоятельствами по разным концам России и за границей), углубился в занятия философией, защитил диссертацию и стал профессором Московского университета. Интересно, что своей строгой академической манерой изложения сложных и малопонятных теорий он не снискал популярности у тогдашнего студенчества.

Реакция, разразившаяся в 1848–1849 годы, принимала разнообразные формы; в частности, кафедры философии в университетах было позволено занимать только богословам. Отстраненный на этом формальном основании от преподавательской деятельности, Катков оказался на распутьи. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: в 1851 году Катков стал редактором газеты «Московские ведомости», издаваемой Московским университетом.

С приходом Каткова эта газета поначалу не изменила своего лица, по-прежнему оставаясь строго информационным органом, но оказалось, что Катков обладает явной хваткой журналиста, и газета в течение нескольких лет многократно увеличила тираж.

В 1856 году состоялся истинный дебют Каткова как редактора и журналиста: он возглавил упомянутый журнал «Русский вестник». Журнал стал органом сгруппировавшихся вокруг Каткова тогдашних московских либералов: А.В. Станкевич, Е.Ф. Корш, П.Н. Кудрявцев, П.Н. Леонтьев.

Эти люди уступали по радикализму и Герцену, и тем более публике, собравшейся в столице вокруг «Современника» Н.А. Некрасова и Н.Г. Чернышевского. Тем не менее, «Русский вестник» был одним из немногих органов, последовательно выступавших против крепостного права: сын мелкого чиновника Катков был тогда не меньшим сторонником полного упразднения помещичьего землевладения, чем незаконный сын помещика Герцен и провинциальный попович Чернышевский.[436] Характерно, что Катков, всегда доводящий свои устремления до логического предела, иногда договаривался до вещей, на которые не отваживались и самые отчаянные радикалы. Рассказывают, что как-то на публичном праздновании Нового года (1858 или 1859) в Москве Катков, вскочив на стул, провозгласил тост: «За расчленение России!»[437]