Пребудь со мной - Элизабет Страут

Тайлер скрестил руки на груди. А Ронда продолжала:

— Фрейд был гений. Еще бы! До него мы, люди, были столь же невежественны в отношении путей развития личности, как были в отношении звезд до появления телескопа. Галилей позволил нам исследовать внешние горизонты, а Фрейд открыл нам возможность исследовать наши внутренние горизонты.

Тайлеру вдруг так захотелось спать, что веки его чуть было не закрылись сами собой.

— Фрейд и правда был ужасно умный, — произнесла Мэри Ингерсолл от своего окна. — Он столько всего знал. — (Тайлер встряхнулся, глубоко вздохнул и положил ногу на ногу.) — Все, что с нами в жизни случается, происходит из нашего детства, — заключила Мэри.

Тайлер внимательно наблюдал за ней.

— Это верно? — спросил он. Тон у него был снисходительный.

Лицо Мэри залилось краской, и она пояснила:

— Мы полагаем, Кэтрин боится, что она убила свою мать.

В кабинете воцарилась тишина. Тайлер переводил взгляд с одного лица на другое.

— Мы полагаем, — наконец спокойно заговорила Ронда, — что на той стадии развития, на которой сейчас находится Кэтрин, принимая во внимание концепцию младенческой мегаломании, Кэтрин может подсознательно винить себя в смерти матери. Вы же знаете, Тайлер, что этимологически «младенец», то есть «infant», — это тот, кто не может говорить.

Снаружи, со спортивного поля, донесся свисток.

На холме, за городом, где стоял дом Медоузов, небо было теперь почти такого же цвета, как широко раскинувшееся поле, тянувшееся за холмом: линия горизонта была тонкой и еле просматривалась, кроме как в тех местах, где, разбросанные там и сям, росли лиственницы, голые ветви которых увивал такой же, по зиме голый, плющ, и все это было укрыто легким покровом выпавшего несколько дней тому назад снега. А еще там был высокий пырей, росший отдельными густыми пучками, — это уже поближе к дому, и у пырея на склоненных верхушках тоже был снег. И все кругом: поля под легким покровом снега, и голые деревья, и травы — все хранило легкий, очень легкий оттенок лаванды.

Кэтрин, укутанная в зимнее пальто, в шерстяной шапочке и толстых варежках, пристально вглядывалась в окружающий ее пейзаж. Ей подумалось, что мир, возможно, построен на башмаке огромного великана. Такого, как Пол Баньян,[88] только гораздо больше, и на самом носке его башмака находится город Вест-Эннет. А летом на башмаке вырастает мох, появляются маленькие комья земли и на них строятся домики, вроде красного домика Медоузов и как ее дом, а зимой, когда великан отправляется ходить по снегу, все они оказываются укрыты снегом; и никто-никто не знает, что они живут на башмаке великана, но это может быть в самом деле правда. Это очень хороший великан, и он, наверное, даже не знает, что у него на башмаке растет целый мир, — ведь все они так далеко внизу, а сам великан такой высокий, ему не видно!

Но ее мама, конечно, знает про это, потому что она так высоко на небе, что можно видеть очень далеко.

Кэтрин закинула голову назад и стала смотреть прямо вверх, на небо. Но небо стало серым и вроде каким-то чуть-чуть взбитым: такой бывает смешанная со снегом мутная жижа, стекающая с грязного башмака. Может быть, ночью великан ложится спать, высоко задрав свои грязные башмаки, и оставляет в воздухе такие вот мутные пятна. Когда великан вспоминает, что надо вытереть пол, тогда этот пол начинает сиять красивым голубым светом.

Кэтрин улыбнулась, подумав, что великан вообще, возможно, живет вверх ногами и никто-никто про это не знает. И люди не падают с башмака, потому что великан такой сильный, он укрепил их мир кусочками веток и землей и льдом и снегом.

— Идите скорей! — позвала вдруг старшая девочка Медоузов. Она как раз вышла из задней двери их дома и хлопнула в ладоши, призывая свою сестру и брата и Кэтрин. — Пошли скорей! Мама говорит, нам можно спуститься в убежище — ненадолго, до того, как стемнеет.

Это всегда было большим, хотя и редким, удовольствием. Дэвису Медоузу было приятно убеждаться в том, что даже зимой, когда на земле снег, бомбоубежище, которое он так тщательно построил, может быть быстро открыто, и поэтому он иногда позволял Кэрол отпирать убежище в свое отсутствие и пускать детей туда играть. Он думал, что детям необходимо привыкнуть к убежищу, тогда, если вдруг разразится ядерная война и семье придется проводить там, внизу, долгие дни, дети не будут напуганы.

Кэтрин не могла поверить своим глазам. Там, на заднем дворе, миссис Медоуз, в своем красном пальто и зимних сапожках, низко наклонилась и открыла люк.

— Осторожно, ребятки, — предупредила она. — Осторожно. По очереди, по одному.

Первой стала спускаться старшая девочка, постепенно исчезавшая под землей. Потом — младший сынишка с помощью матери, за ним — вторая девочка, а за ней наступила очередь Кэтрин.

Лестница с перекладинами шла вниз, вниз, вниз, и там был включен свет. Миссис Медоуз сказала Кэтрин:

— Повернись и спускайся спиной вперед.

Так Кэтрин и сделана: стала спускаться по перекладинам и почувствовала, как кто-то взял руками каждую ее ногу и направляет их движения по лестнице.

— Только десять минут! — крикнула им сверху, с земли, миссис Медоуз. — И не забывайте правила.

В стены здесь были вделаны узкие двухъярусные кровати, и еще стояли две койки по бокам этой небольшой комнаты, в которой теперь очутилась Кэтрин.

— Садись, — сказала ей старшая девочка, так что Кэтрин села на одну из коек. — Смотри, тут есть карты. Хочешь поиграть в «Поймай рыбку»?[89]

Кэтрин не шевельнулась. На одной из двухъярусных кроватей сидела кукла — Тряпичная Энн.[90] Младшая девочка, заметив, что Кэтрин смотрит на куклу, взобралась по лесенке наверх, сбросила вниз куклу и сказала:

— Ты можешь с ней поиграть. Только потом она должна остаться здесь.

— А у вас есть бомбоубежище? — спросила старшая девочка, раскидывая всем карты.

Кэтрин покачала головой.

— Что же вы станете делать, если будут бомбить?

Кэтрин пожала плечами.

А мальчик мрачно объяснил:

— Вы же можете умереть от того, что в воздухе будет.

— Прекрати, Мэтт, — остановила его старшая сестра. — Не надо ее пугать.

На одной из стен висела большая лопата, киркомотыга, электрический фонарь и консервный нож. Кэтрин обернулась посмотреть, что там, сзади нее. Там рядами стояли консервные банки с едой, такие же как у них дома, на полках в раздевалке. Миссис Медоуз спустилась по перекладинам лестницы и улыбнулась Кэтрин, и щеки у нее были розовые.

— Мэтью, солнышко, сними-ка ноги с кровати. Давайте проверим, работают ли батарейки в фонаре и радиоприемнике.

Она сняла со стены и включила фонарь.

— Дай мне его подержать, — попросила младшая девочка, и миссис Медоуз вручила ей фонарь.

— Хочешь немножко поиграть с куклой? — спросила она у Кэтрин, взяв в руки Тряпичную Энн; Кэтрин кивнула и усадила рядом с собой куклу так, что ее ножки свисали с кровати. — Ну ладно, теперь давайте-ка я проверю радио. А вы выключите фонарь. Не надо, чтобы батарейки в нем разрядились раньше времени.

Маленькое помещение наполнилось треском радиопомех: миссис Медоуз возилась с круглыми ручками приемника, установленного рядом со столиком, на котором стояли две кастрюли.

— Мы можем прожить здесь целых две недели, — сказала Кэтрин старшая девочка. — Вон за тем шкафчиком — запасы воды.

— Ш-ш-ш! — произнесла ее мама, наклоняя ухо к приемнику. — Обожемой! — Миссис Медоуз выпрямилась.

Голос диктора говорил: «…разыскивавшаяся полицией за воровство в окружном инвалидном доме, явилась с повинной. Полицейские власти сообщают, что Констанс Хэтч скрывалась почти целый месяц, прежде чем решиться на…»

Миссис Медоуз выключила радио.

— Ма, что это такое было? — спросила старшая девочка.

— Не могу точно сказать, — ответила миссис Медоуз. — Пойдемте-ка теперь в дом.

Тайлер, сидя пленником в директорском кабинете, чувствовал, что боль под ключицей у него разрастается до такой остроты, будто в то место ему вбивают гвоздь. Однако он сидел недвижимо. Ронда, если он правильно ее слышал, самоуверенным тоном говорила о том, что всякий ребенок, будь то мальчик или девочка, испытывает желание убить своих родителей. То, что эта информация сообщалась ему с сознанием неопровержимой ее истинности, то, что в самоуверенном тоне Ронды звучала сдержанная, но несокрушимая убежденность в своей правоте, а Мэри Ингерсолл выдыхала в атмосферу ядовитое, хотя и невидимое облако презрения к нему, как и то, что с лица мистера Уотербери не сходила восторженная улыбка человека, ничего не понимающего, но поддерживающего все, что здесь говорилось, — все это казалось Тайлеру крайне оскорбительным, но взывающим к самым глубоким глубинам его существа, чтобы он оставался цивилизованным, вежливым, мужественным. Однако в его душе, словно Красное море, бушевал гнев.