Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

Когда Касати кончил, он высморкался, откашлял мокроту, скопившуюся в горле, схаркнул ее в носовой платок, застегнул брюки и посмотрел на Сильвию. Она лежала неподвижно, отвернув от него лицо, чтобы не встречаться с ним глазами. Это ему понравилось. Он положил на прикроватную тумбочку две фунтовые банкноты и тихонько прикрыл за собой дверь.

Сильвия так и лежала неподвижно на кровати, пока в дверь не постучали. Услышав стук, она быстро села на кровати, натянула футболку и джинсы. Она почувствовала, что джинсы между ног стали влажными, а от отвратительного запаха, который источало расплывшееся мокрое пятно, ее буквально вывернуло наизнанку. Она едва успела добежать до раковины и ее стошнило; рвотные спазмы накатывались и накатывались волнами, словно она хотела исторгнуть из себя всю душу. Она слышала, как открылась дверь, и портье с крысиным лицом вкрадчиво произнес:

— Милая моя, вас стошнило прямо на кровать. Придется платить за чистку покрывала.

Она подняла на портье застланные слезами глаза и покачала головой. Лицо его было бесстрастно, взгляд чуть насмешливый, глаза слегка косили, а углы губ чуть подрагивали. Он откинул голову назад, как бы говоря: «Ты же меня надуваешь».

— Что вам надо? — спросила Сильвия.

— Время вышло. Вам надо уходить, дорогая, — ответил портье.

Даже ее отец не вкладывал столько отвращения и столько ненависти в обращенное к ней слово «дорогая».

— Но он же заплатил за то, чтобы я осталась.

— Кто заплатил?

— Мистер Касати.

Вот теперь портье улыбнулся. Точнее, он даже рассмеялся (если можно назвать смехом изданный им жалкий хриплый звук, похожий на сипение глохнущего мотора).

— Дорогая, он заплатил за час. И этот час прошел. Вот за что он заплатил.

— Но… — Сильвия снова почувствовала рвотные позывы, а мужчина, покачав головой, снова засмеялся. Подобное видеть ему было не впервой.

— Послушай, милочка, — сказал портье, и голос его звучал проникновенно и убедительно, как голос знахаря, убеждающего больного, что вода, которую он ему дает, является чудодейственным лекарством. — Послушай, дорогая. Ты можешь остаться, если захочешь. Но тебе надо будет это отработать. Понимаешь, о чем я говорю?

Портье взял с прикроватного столика две фунтовые банкноты.

— Для начала сойдет. Завтра я жду столько же, милая. Хорошо?

И вот так Сильвия Ди Наполи стала проституткой и проработала в отеле «Маджестик» на Гудж-стрит почти год, пока не скопила достаточно денег, чтобы снять собственное жилье, крошечную однокомнатную квартиру в северной части Сохо. В начале 1970-х она сменила пять или шесть сутенеров, которые били ее и отбирали заработанные ею деньги (кто больше, кто меньше). Но она была крепче любого мужчины и пережила их всех. Иногда она пила водку, баловалась кислотой[77] в притоне на Дин-стрит, а когда проходила мимо пиццерии в три-четыре часа утра, то смотрела на темные стекла витрин, а рука ее так и тянулась к звонку. Но никогда не дотягивалась. Иногда, будучи под кайфом, она хотела прийти к ним и сказать: «Я пропустила через себя мужчин больше, чем съела горячих обедов». И это было правдой, и она смеялась над этим до боли в груди.

Большинство девушек недолго выдерживали такую жизнь. Они либо впадали в безумие, либо становились жертвами пагубных привычек, либо совсем опускались, потому что прекращали верить в сказочного принца, в которого превратится жаба, либо сводили счеты с жизнью, зимними ночами истекая кровью в темных аллеях. Но Сильвия не принадлежала к этому большинству. А когда ее товарки-проститутки рассказывали ей печальные истории о том, как дошли до такой жизни, она обычно говорила: «А меня трахали, когда я была еще в утробе матери. Я родилась для того, чтобы стать шлюхой». И улыбалась, и улыбка ее была порочной и злобной. Даже девушки помоложе понимали, что она имеет в виду, говоря это, и думали про себя: «Ну я-то такой никогда не стану».

В середине семидесятых, когда ей было чуть за двадцать и она превратилась в женщину, на которую все оборачивались, и цвет ее кожи — цвет жженого сахара — вошел в моду, Сильвия смогла обосноваться в той части рынка любви, где ее услугами пользовалась избранная публика. У нее появился свой круг клиентов, она украшала собой элитные вечеринки, спала на роскошных кроватях в номерах люкс первоклассных отелей, нюхала кокаин и подсчитывала денежки. Другие женщины, работавшие в этой области, называли себя «эскорт-леди», но Сильвия знала, кем она была в действительности, и знала, что ей нет равных.

В 1982 году ее угораздило сойтись с неким Флинном, джазовым пианистом и запойным пьяницей; она переехала к нему — в квартиру с палисадником в южной части Лондона, на Тулс-Хилл. Флинн расположил ее к себе тем, что однажды объявил: «Ты не проститутка, ты певица». А она, зная, что это не так, все-таки растрогалась. Ей не нужен был мужчина, ценивший ее за то, кто она такая — ей нужен был мужчина, не замечавший этого. Она продолжала работать вдали от Сохо — а что было делать, ведь Флинн ничего не зарабатывал, — но ночью по пятницам их постоянно приглашали выступать в небольшом баре на Стритем, где Сильвия пела популярные джазовые композиции, а Флинн с восторгом (и, как обычно, пьяный) аккомпанировал ей. Сильвия, надо сказать, обладала ангельским голосом и даром озвучивать затаенную внутри боль с таким чувством, что слушателям ее пение казалось плачем ребенка, постигшего суть музыки еще во чреве матери. Пела она мастерски, но в ее пении не было истины. Такой голос должен был бы звучать из самой глубины души, пробиваясь сквозь наносный слой украшений. А Сильвия пела достаточно технично и красиво, но это пение напоминало натертый до блеска дешевый линолеум.

С первого дня их знакомства Флинн, казалось, стремился лишь к одному — напиться до смерти. И когда в 1993 году ему это удалось, Сильвия почувствовала скорее облегчение, нежели печаль. Примерно в это время ей стало известно о смерти отца, и это известие опечалило ее даже больше, хотя и вызвало чувство желчного злорадства. Она обнаружила бездыханное тело Флинна в солнечный летний день, когда даже Лондон пропитан запахом свежескошенной травы. Он сидел за кухонным столом, уткнувшись лицом в лужу рвоты, желчи и бог знает чего еще; две осы с гудением вились над воротом его рубашки.

«Его затрахала жизнь еще до того, как мы встретились, — подумала она, потом налила себе стопку водки, выпила ее залпом, а то, что оставалось в бутылке, вылила в раковину. — Вот поэтому мы и сошлись».

В понимании Сильвии Флинн был человеком, который и должен был умереть именно такой смертью. В понимании Сильвии она была именно такой женщиной, которой суждено было сойтись с ним. Но со временем такие судьбы (в действительности трагичные или воспринимаемые как трагичные) утрачивают свою трагедийность и воспринимаются как скверная шутка в хорошей компании.

После смерти Флинна она жила в квартире на Тулс-Хилл и работала изо всех сил. Она продолжала еженедельные выступления в баре на Стритем по пятницам, однако в основной сфере ее деятельности, в проституции, дела шли уже не так успешно. Поначалу — может быть, в течение года — Сильвия ничего не замечала. Сперва ей казалось, что ее постоянные клиенты, состарившиеся у нее на глазах, сменили занятия любовью на игру в гольф и пенсионерскую жизнь в дачных домиках на южном побережье. Но и новые клиенты появлялись на ее горизонте все реже и реже, и она, в конце концов, вынуждена была унизиться до того, чтобы поместить рекламное объявление в местных газетах, предлагая «экзотический массаж в интимной обстановке». Позднее она изменила текст объявления и приглашала клиентов на «массаж интимных мест, выполняемый экзотической и опытной леди», хотя слово «опытная» повергало ее в глубокую депрессию.

В 1997 году, после того как бар, где она пела, был куплен сетью пабов, оснащенных новейшей аппаратурой, проигрывающей записи ирландских рок-групп, Сильвия потеряла работу певицы. Не прошло и недели, как на ее объявление в местной газетенке откликнулся белый молодой человек двадцати с небольшим лет, со страдальческими глазами и чопорной речью. Он заявил, что будет с ней не спать, а беседовать, поскольку пишет книгу, в которой один из персонажей — проститутка средних лет. Сильвия предложила ему чаю, назвала свою таксу: сорок фунтов, но не рассказала ему ничего, поскольку ее история была не для продажи. И с этого момента с проституцией было покончено. Хотя Сильвия считала, что это проституция сама покончила с ней, с ее лицом, лицом женщины, которой за сорок; с грудью и бедрами женщины, которой за сорок.

Шесть месяцев Сильвия провела в полном безделии. У нее было немного денег, которые она потихоньку пропивала, чтобы не терзать себя в свои сорок четыре года вопросом, кто она такая. Проституция еще раньше определила ее жизнь в зрелом и пожилом возрасте, и теперь эта унылая жизнь была как будто и не ее жизнью. Если бы она могла взглянуть в лицо судьбе, распорядившейся ее прошлым, все показалось бы ей не столь уж и трагичным. Но ведь только редким счастливцам дано видеть свою судьбу в ярком многоцветии, словно световую рекламу на Пиккадилли-Серкус. Сильвия подавляла в себе мысли о своем прошлом, о судьбе, о самой себе. И кто мог бы осудить ее за это? «Что я здесь делаю?» Во все времена трудно дать ответ на этот вопрос. Часто намного легче просто не задавать этого вопроса, дабы не слышать в ответ: «Не знаю».