Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

Танцы были в церкви неподалеку от центральной улицы. Зал был разукрашен разноцветными флагами и висящими под потолком воздушными шарами. Оркестра не было, и почти все мелодии, которые объявлял диск-жокей, Сильвия слышала впервые. Однако не музыка, а люди, собравшиеся в церкви, поразили Сильвию. В одном месте собрались сотни черных подростков с безупречными манерами и так же безупречно приглаженными волосами. На мальчиках были обтягивающие костюмы, четко обрисовывающие формы их бедер и ягодиц. На некоторых были солнцезащитные очки. На девушках болтались узкие платья, пошитые для белых дам, которые, не зная ограничений в еде, привыкли съедать все, что окажется в поданной им тарелке.

Долтон познакомил Сильвию со многими людьми, проявившими к ней такое дружелюбие, которое выказывают разве что членам семьи. Но Сильвия смотрела только на Долтона и ни на кого больше, смотрела на его лицо, словно высеченное из камня, на аккуратно уложенные волосы, к которым непроизвольно тянулись пальцы. Ей казалось, что она видит в его глазах какое-то потаенное пламя, отблески которого мерцают, словно контрольные лампы остановленной на время плавильной печи. Они танцевали, они говорили и вновь танцевали; Долтон держал Сильвию за бедра, сжимая их сильно и в то же время нежно. Сильвия выпила немного рома, смешанного со сгущенным молоком. Это питье пришлось ей по вкусу, правда, после него голова слегка закружилась. А Долтон не пил ничего, кроме воды.

Незадолго до 11 часов вечера диск-жокей поставил последнюю пластинку, медленную мелодию Луи Армстронга из фильма о Джеймсе Бонде[72], недавно занявшую первое место в хит-параде. Долтон еще крепче прижал к себе Сильвию, а она, положив голову к нему на грудь, слушала, как громко бьется его африканское сердце, заключенное в клетку из мощных ребер. Сильвия обвила руками шею Долтона; медленно, чувствуя движения друг друга, они лавировали в толпе танцующих. Она неотрывно смотрела в его сверкающие глаза, а он ощущал на своих губах ее сладкое дыхание. Долтон, почувствовав, как натянулись его брюки, попытался слегка отстраниться. В этот момент он выглядел смущенно и растерянно — так, как и должен был выглядеть в свои шестнадцать лет. Но Сильвия, завороженная теплой упругой твердостью, прильнувшей к ее животу, еще сильнее прижалась к Долтону и поцеловала его, ощутив на губах вкус самой природы.

«И все свое время в этом мире мы тратим на любовь, — пел с большим знанием дела Луи Армстронг, — и только на любовь. Нет ничего лучше на свете, чем любовь. Только любовь».

И Сильвия верила ему. Возможно, впервые в жизни она могла заглянуть в будущее, и сейчас это будущее не было слеплено из робких мечтаний, и его, это будущее, тайна ее прошлого не тянула на дно. Возможно, это был единственный момент в жизни Сильвии, когда она увидела, какие чудеса и тайны могут открыть для нее руки другого человека. Но за год, прошедший с того дня, все ее радостные надежды на будущее померкли, а Луи Армстронг… он умер во сне. И все времена в этом мире — прошлое, настоящее и будущее — оказались спрессованным воедино жестокой судьбой, и лишь потому, что у нее была кожа цвета кофе.

После этого первого проведенного вместе вечера Сильвия и Долтон встречались по крайней мере дважды в неделю — всякий раз, когда Сильвии удавалось ускользнуть из дома. Иногда они пили кофе в одном из кафе на Грик-стрит; иногда просто сидели на Сохо-сквер и, смеясь, разглядывали забавные наряды прохожих, то ли мужские, то ли женские — не разберешь! Иногда шли к Долтону домой в Чок-Фарм, где пили чай со сдобными булочками и сыром. В семье Долтона было пятеро детей; он был старший, а его младшие братья и сестры носились по небольшой квартирке, словно блохи в спичечном коробке. Отец Долтона, маленький молчаливый человек, возлагавший особые надежды на своего старшего сына, обычно сидел в углу гостиной с шариковой ручкой в руке и в расстегнутой до пупка рубашке, склонившись над «Рейсинг пост»[73].

Мать Долтона, крупная женщина с постоянной лучезарной улыбкой на лице, казалось, никогда не покидала кухню. Она включала радио на максимальную громкость и своим глубоким грудным голосом, чрезвычайно подходящим для церковного хора, подпевала всем звучащим в эфире мелодиям. Иногда к ней присоединялась Сильвия; она начинала неуверенно, но через короткое время их сплетенные голоса звучали слаженным дуэтом. Долтон качал головой и улыбался; при этом его глаза сверкали, а миссис Хит говорила что-нибудь типа: «Эта девочка умеет петь! Поет и громко, и с достоинством!» И Сильвия иногда чувствовала себя почти членом их семьи.

В День святого Валентина в 1971 году Сильвия и Долтон в первый и единственный раз по-настоящему любили друг друга. Сильвия мечтала об этом в течение многих месяцев, но у них практически не было никакой возможности остаться наедине, да к тому же Долтон был мальчиком столь же строгих моральных правил, сколь строгим было выражение его лица.

Они сбежали с последних уроков и на автобусе поехали в Ноттинг-Хилл к приятелю Долтона Тапперу Риккетсу, иссиня-черному выходцу с Ямайки, который всегда приветствовал друзей и знакомых салютом «Черных пантер»[74]. В тот день его не было дома, но накануне он, многозначительно подмигнув, передал Долтону связку ключей.

Сначала Сильвия никак не могла расслабиться, очутившись в незнакомой спальне, пропахшей ладаном и увешанной портретами Чарли Паркера[75] и Маркуса Гарвея[76]. Но она выпила немного сладкого белого вина из пластикового стаканчика, и Долтон тоже сделал несколько глотков, а затем они, посмотрев друг другу в глаза, стали целоваться, и поцелуи показались им более естественными, чем беседа.

Они занимались любовью весь остаток дня, вплоть до наступления часа пик на Западном шоссе, о чем возвестили усилившийся гул машин и уличные фонари, свет которых, проникая через окно, осветил кровать. Они занимались любовью с какой-то смесью нежности и одержимости, нервозности и уверенности. Сильвия при каждом движении Долтона ловила раскрытым ртом воздух и, словно находясь на расстоянии, вслушивалась в свое дыхание. Пальцы Сильвии пробегали по напряженным мышцам его груди, а потом, впившись в ягодицы, старались подольше удержать его внутри нее. Опустив веки, она следила за его тенью, пляшущей на фоне ярко-красных, оранжевых и желтых полос, застилавших поле зрения. Открывая глаза, она с восторгом любовалась мужественной напряженностью его лица, пульсирующей веной на лбу; она вытянула губы, закусила язык и так широко раскинула ноги, словно собралась разорвать свое тело напополам. А когда он заснул, она прижалась к нему, обхватила руками и стала нежно гладить его спину.

«Воистину, это момент вне времени, — подумала она. — Момент, когда происходит самое важное».

Возвращаясь в прохладных вечерних сумерках домой по Дин-стрит, новоиспеченные любовники забыли о своей обычной осторожности. Вероятно, их все еще переполняли эмоции, и они после ошеломившего их занятия любовью все еще пребывали в состоянии какого-то безрассудства, а может быть, они почувствовали, что теперь связаны новыми узами и об этом необходимо объявить всем. Если последнее предположение верно, то они достигли того, чего хотели, потому что отец Сильвии, крича на всю улицу, как взбесившийся бык, выскочил из своей пиццерии. Следом выбежала его жена; прижав руки к груди, она твердила не переставая: «Господи! Господи! Господи!» Сильвия, держа Долтона под руку и прижавшись к нему всем телом, замерла на месте. Лицо Долтона не дрогнуло и осталось таким же бесстрастным и непроницаемым, он лишь провел языком по губам.

— Какого черта… — взревел Ди Наполи. Но, не закончив фразы (не говоря уже о том, чтобы услышать, что скажет Долтон), он своим тяжелым кулачищем со всего маху ударил мальчика в живот. Долтон, согнувшись пополам, со стоном упал на колени. Ди Наполи ногой ударил мальчика снизу в подбородок; обмякшее тело Долтона распростерлось на тротуаре.

— Черномазый ублюдок! — заорал Ди Наполи.

Сильвия повисла на руке отца.

— Папа! Нет, не надо! — плача, закричала она, но он отшвырнул ее в сторону.

Вокруг собралась толпа: модно одетые молодые люди с ничего не выражающими глазами и лицами пустыми, словно чистые листы писчей бумаги. «Как не стыдно!» — сказал один из них. «Позовите полицию», — посоветовал другой. Но никто, кроме Ди Наполи, не сдвинулся с места. А он, метнув на собравшихся безумный взгляд, угрожающе прорычал на своем итало-американском наречии:

— А вы какого хрена тут пялитесь?

Сильвия, с трясущимися губами и пошатываясь на ватных ногах, встала между отцом и неподвижным телом Долтона. Ди Наполи повернулся к ней, высоко подняв руку над головой, словно бейсболист, готовый принять мяч.

— Нет! — закричала Бернадетта Ди Наполи. — Лука! Это же твоя дочь! Ради Бога, опомнись!